Попытка примирения с семьей

Дали в это время энергично убеждал своего отца в том, что следует принять его обратно в лоно семьи, и то, что он поднял вопрос о пресловутой картине в интервью с Кабо, было существенным шагом к примирению. Хотя и сам он писал отцу об этом, главной его надеждой был любящий дядя, Рафаэль Куси, который послал брату в Фигерас короткое, но пылкое письмо:

Мой дорогой брат!

Я получил от твоего сына письмо, которое прилагаю. Не потеряй его и верни при встрече. Я, который никогда ничего не хранил, собираю все, касающееся твоего сына со времени его детства, у меня даже есть его рисунки и картины с четырехлетнего возраста, а это говорит о том, что я уже тогда верил в его будущее великого художника. Нам с тобой осталось всего каких-нибудь десять лет до смерти. Я уверен, что твой сын раскаивается совершенно искренне.

Все зависит только от тебя, и я надеюсь, что ты оповестишь меня о том, что собираешься делать. Учитывая твою образцовую жизнь и твой аскетизм, я не усомнюсь в верности твоих решений¹.

Семнадцатого октября 1934 года Дали Куси ответил брату:

Я получил твое письмо и благодарен тебе за твои добрые чувства, однако должен сказать тебе, что они (Сальвадор и Гала — прим. автора) просто пользуются твоим великодушием.

Ты действуешь слишком быстро. Ты не должен был прощать мальчика², не приняв во внимание тех условий, на которых я настаиваю:

Во-первых, он должен загладить вину перед памятью своей матери, столь тяжко оскорбленной.

Во-вторых, я должен переговорить с мальчиком, и ты обязан при этом присутствовать, поскольку я намерен представить ему столь серьезные обвинения, что если у него еще осталась хоть капля совести, он должен покраснеть, выслушивая их. Основываясь на этих обвинениях, я выставлю другие условия на будущее.

Ты считаешь, что дело сделано, хотя на самом деле это не так. Мне кажется, ты не понимаешь, насколько преждевремен телефонный разговор, о котором ты просишь.

Если бы ты поставил себя на мое место и понял, кто собирается воссоединиться с тобой, с твоими женой и дочерью, ты бы устрашился.

Я не могу доверить бумаге то, что должен сказать тебе с глазу на глаз.

Я приеду в Барселону, чтобы поговорить наедине.

Я получил письмо от мальчика из Парижа. Как и прежде, я отказываюсь отвечать, потому что если будет примирение, я хочу устроить все должным образом и взвесить каждый шаг.

Не говори ничего мальчику ни об этом письме, ни о чем-либо, что я скажу тебе лично. Я хочу, чтобы он услышал все от меня, если у нас получится разговор с ним, на котором ты должен присутствовать.

Дали Куси добавил постскриптум: "Сохрани это письмо среди своих бумаг. Возможно, когда-нибудь я попрошу тебя прочесть его вслух в моем присутствии"³.

Рафаэль Дали был не из тех, кто легко отступает. Он продолжал уговаривать брата и незадолго до отъезда художника в Нью-Йорк сообщил ему, что у них с братом состоялся телефонный разговор. Нотариус обещал принять их обоих по возвращении Сальвадора. Дали ликовал, несколько преждевременно приняв реакцию отца за "примирение"⁴.

Октябрьские события 1934 года, напугавшие Дали в Барселоне, казалось, убедили его в том, что вероятность гражданской войны в Испании велика. Многим она казалась неизбежной. В том же мае Дали сделал предварительные наброски к полотну, на котором изображены люди, рвущие друг друга на части. Вопреки его утверждениям в "Тайной жизни", картина начата зимой 1936 года, а не по возвращении его в Париж той осенью. Великая работа, одна из важнейших в тот период, вначале называлась "Мягкая конструкция с вареными бобами", а позже переименована в "Предчувствие гражданской войны". Она изображала, писал Дали, "огромное человеческое тело, вырвавшееся наружу в виде чудовищных наростов рук и ног, рвущее себя на части в бреду самоудушения"⁵.

В "Тайной жизни" Дали не упоминает, что 24 октября 1934 года, за две недели до их с Галой отплытия в Америку, в Лондоне в галерее Звеммера открылась его первая персональная выставка. Экспозиция насчитывала шестнадцать картин, двадцать рисунков (семнадцать из которых не были названы в каталоге), шестнадцать гравюр из "Песен Мальдорора" и оттиск "Фантазия" (ныне неизвестный). Из шестнадцати указанных картин только две могут быть названы точно: "Вегетативная метаморфоза" и "Яичница на тарелке без тарелки".

Выставка вызвала скромный резонанс и не более того. В "Listener" ("Слушатель") Герберт Рид отметил параллели между Дали и Иеронимом Босхом, чья картина "Коронование терновым венцом" была только что приобретена Национальной галереей: они обе основаны на бессознательном⁶. Дугласа Голдринга из "Studio" поразило "любопытное родство" между Дали и прерафаэлитами, в особенности с "Козлом отпущения" Ханта и "Рыцарем Айсамбресом на переправе" Миллеса. Дали, так же как и прерафаэлиты, был "виртуозом в живописи", разница между ними — в его "поразительной и революционной" тематике. "За год бывает не так много выставок, которые я хотел бы повторно посетить, — заканчивал Голдринг свою короткую рецензию. — И я должен признать, что этот художник обладает для меня особым очарованием"⁷. Энтони Блант, раздраженный кошмарами Дали, отметил в "Spectator" ("Зритель"), что некоторые картины "воспринимаются как второсортные из-за отказа автора воспринимать окружающую реальность как основу творчества". По Бланту, сюрреалистическая живопись относится скорее к области "психосексуального описания", нежели к сфере искусства⁸. Клайв Белл, очевидно, не посетил выставку, но он видел рисунки и картины Дали у Звеммера. И попросту их возненавидел. "Я подозреваю, что эти картины являются пошлым мусором и созданы для того, чтобы цинично оскорбить общество, в чем, собственно, и преуспели", — гремел он в "New Statesman and Nation" ("Новые политики и нация"). Рисунки Дали — такая же фальшивка, как и картины. Его живописная манера "совсем не нервическая и не экспрессивная", а "просто аккуратная".

На ежегодных летних выставках Королевской Академии зритель увидит сотни картин, написанных лучше, чем эти. Что касается сути, которой поклонники Дали придают столь большое значение, то мне невдомек, какой смысл таят тщательно выписанные женские гениталии, прибитые к тщательно выписанному фонарному столбу? Я также не уверен, что огромное самомнение может превратить Мейсонье десятого сорта в пятисортного⁹.

Слово "сюрреализм" ни разу не появилось в тексте Белла — так, словно критик просто не подозревал о его существовании. Правда, подобная неосведомленность не могла продолжаться долго, потому что очень скоро в Англии появились первые адепты сюрреализма.

Примечания

1. Я благодарен дочери Монтсеррат Дали, донье Эулалии, за предоставление фотокопии этого документа.

2. Дали Куси все еще называл тридцатилетнего сына "мальчиком" (Noi).

3. См. примеч. 185.

4. Открытка Дали Ансельмо Доменечу с почтовой отметкой от 13 декабря 1934 г., Нью-Йорк (Музей Абельо, Мольет дель Вальес в Барселоне). См.: Fernandez Puertas, "Les Cartes de Salvador Dali al seu oncle Anselm Domenech al Museu Abello", p. 70.

5. О предварительных рисунках см.: Salvador Dali. (Pompidou catalogue), p. 304. Ha одном из них дата — 6 мая 1934 г. — может быть прочитана без труда. О неточном описании Дали событий в Барселоне и создании картины см.: SL, pp. 357-358.

6. Read, "Bosch and Dali".

7. Douglas Goldring, "Artists and Pictures", The Studio, London, January 1935, p. 36.

8. Anthony Blunt, "The Beaver and the Silk-worm", The Spectator, London, 2 November 1934.

9. Clive Bell, "The Zwemmer Gallery", New Statesman and Nation, London, 22 December 1934, p. 938.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница