Дали и сыновья

Вот как это началось. Я работал на сыроваренной фабрике и проводил день за днем на холодном подземном складе, проделывая дырки в огромных, как колеса, сырах "Эмменталь". Однажды мне позвонил редактор еженедельного журнала "Панорама" и спросил: "Хочешь сменить работу?" Конечно, я хотел. А вы бы отказались? Мне предложили стать голливудским корреспондентом. Чтобы поднять продажи и расширить аудиторию, было принято решение помещать на обложку фото кинозвезд, таких как Аль Пачино, Фэй Данауэй, Роберт Редфорд, Барбара Стрейзанд. Мне предстояло брать у них интервью, причем непосредственно в Голливуде. Стали бы вы колебаться? Я не стал и тут же подписал контракт. Впрочем, возникла одна проблема: у "Панорамы" не нашлось необходимой суммы, чтобы отправить меня в Лос-Анджелес. Пришлось пойти на компромисс. Мне выделили старый стол, стул, печатную машинку, пачку старых номеров "Варьете" и "Голливудский репортер" (все это скопилось в редакции задолго до появления Интернета), ножницы и тюбик с клеем. Приходилось придумывать, изобретать, сочинять, высасывать из пальца интервью, чтобы они выглядели так, будто я каждый божий день ужинаю и распиваю вино со знаменитостями. Протекающая редакционная крыша в антверпенском переулке заменяла бортик роскошного бассейна в Мелроуз-Плейс, но это не имело никакого значения. Если честно, я хорошо справлялся со своей работой. Истощал свою фантазию, придумывая истории о таких примадоннах, как Барбара Херши, Карен Блэк, Анита Экберг и Энн Бэнкрофт, не забывая, впрочем, о Нике Нолте и Роберте де Ниро. Неделя за неделей я любовался своей фамилией под великолепным заголовком "От нашего корреспондента в Голливуде". Однажды состряпал рассказ о Кожаке¹, а неделю спустя принялся фантазировать на тему Сальвадора Дали (он был известен ничуть не менее Кожака, но зато обладал куда более густой растительностью на лице). Дали хоть и не был телезвездой, но тоже пользовался популярностью.

Вот как это произошло. Я собрал выставочные каталоги, старые экземпляры "Лайф", статьи из "Пари матч", отчеты, какие-то книги и написал о том, как Дали работал в Голливуде, где (как уверял публику) он помогал Уолту Диснею рисовать самые скандальные и непристойные порнографические мультфильмы всех времен и народов. Все это было неправдой, вымыслом и плодом моего воображения. Дали хорошо смотрелся крупным планом на обложке журнала, а его знаменитые усы никогда еще не были в лучшей форме. Чтобы узнать, какие знаменитости пользуются на этой неделе наибольшей популярностью, я совершил традиционный обход газетных киосков и книжных магазинов, выставлявших журналы на витрины. Вскоре выяснилось, что женский пол значительно опережал мужской: Миа Фэрроу — Вуди Аллена, Эли Макгроу — Стива Маккуина. Более того, блондинки были на шаг впереди темноволосых красоток. Иными словами, Фэй Данауэй и Фарра Фосетт дали сто очков вперед Лайзе Миннелли и Одри Хепберн. Разве не странно? Но самый главный сюрприз был впереди. К моему удивлению, лысый и веснушчатый Сальвадор Дали далеко обогнал таких суперзвезд, как Уоррен Битти, Ракель Уэлч, Урсула Андрее, Дастин Хоффман, Вуди Аллен и Элизабет Тейлор — настоящую королеву красоты.

Так я усвоил первый урок — и Дали продается. Остальное не важно.

Потом был еще один неожиданный звонок. Меня очень хотел видеть президент МИК — ровно в семь. Никаких отговорок. Я знал, что МИК (Международный инвестиционный клуб) — это детище некоего американского финансиста, который продает акции своим соотечественникам, живущим в Германии. Прочие филиалы занимались бриллиантами и недвижимостью в Далласе и Канаде. Я никогда еще не встречался с подобными людьми и потому с энтузиазмом согласился побеседовать с ним в ресторане отеля "Сенчури-центр", ровно в семь. Как следовало ожидать от президента многомиллионной корпорации (да и от любого другого президента), он щедро намазал ломтик хлеба белужьей икрой. Официантка в вечернем платье принесла и мне ложечку из слоновой кости, масло, несколько ломтиков лимона, целую гору тостов и полкило самой лучшей икры.

Президент посетовал на состояние филиала, который занимается капиталовложениями в область искусства.

— Мне надоели все эти жулики, — сказал он. — Хочу, чтобы вы взяли это отделение в свои руки и поставляли нашим богатейшим клиентам лучшие произведения искусства.

— Но почему вы выбрали именно меня? Я ничего не смыслю в искусстве!

— Зато вы знакомы с Сальвадором Дали, — ответил он. — Вы ведь общались с ним в Голливуде, если я не ошибаюсь? Милый мой, вот это было интервью!

Это стало вторым уроком — даже президента можно одурачить.

Я стал консультантом по искусству и биржевым брокером и никак не мог поверить в свою удачу. Мои рабочие обязанности были элементарны: развести жадного толстосума на как можно большую сумму. Я читал, учился, ездил на аукционы "Сотбис" и "Кристис" в Лондон и Нью-Йорк и купил в Париже своего первого Дали. Футуристический рисунок сепией (1937 года) изображал не то переплетение кругов, не то жареные бобы. Я не потребовал сертификат подлинности (видимо, картинка предназначалась дня "Американ уикли") и, разумеется, не проверил документы у продавца — высокомерного владельца галереи. Скорее всего он в тот момент готовился сесть в тюрьму. Иначе зачем бы ему продавать подлинного Дали за полцены? Это были сущие гроши, и я клюнул. Расплатился, вступил во владение рисунком в рамочке и тут же испытал пресловутую удачу новичка. Этот шедевр оказался представленным в официальном музейном каталоге, в черно-белых тонах, на полстраницы. На следующий день я повесил "Жареные бобы" на стену в своем новом кабинете, который украшали мягкие кресла, мебель из красного дерева и кожаная кушетка, и, утроив цену, продал ее первому же клиенту, ступившему на порог, хотя прежде никогда ничего подобного не делал.

Так местный владелец похоронного бюро стал моим первым покупателем.

Я посочувствовал ему, ведь это, наверное, очень грустно — зарабатывать деньги на смерти клиента.

— Такова жизнь, — пожал он плечами. — Сегодня ты здесь, а завтра там. Мертвец — это своего рода доска, а я плотник. Строгаю и полирую, а когда покойник начинает выглядеть более или менее прилично — хороню. Если хорошенько подумать, моя клиентура вовсе не покойники. Клиент только один — Господь всемогущий, который управляет жизнью и смертью. И пока Бог на моей стороне, люди не перестанут умирать. Управляющий банком сказал, что следует с вами поговорить. Что вы можете сделать такого, чего не может мой управляющий?

— Выгодно распорядиться вашими деньгами.

— Хотите что-то продать?

— Ничего.

— Ничего?

— Я не торговец. Занимаюсь искусством. И мой единственный клиент — Сальвадор Дали. Я работаю с произведениями искусства не из-за их художественной ценности и не ради эстетического наслаждения, а просто потому, что это хорошее капиталовложение. Этот рынок в течение последних пяти лет растет на тридцать процентов в год. В дело вступают финансы из Китая, Индии и России. Цены растут. Однажды я перепродам эту же вещь, но уже от вашего имени, с большой выгодой.

— И какую прибыль вы мне гарантируете?

— "Потолок" здесь — только небо.

— Каковы сроки?

— Никаких сроков. Завтра все мы можем стать "досками".

— Могу дать вам десять тысяч долларов.

Я был обескуражен.

— Дали не продается по дешевке.

— Пятьдесят тысяч. Что вы мне предложите за пятьдесят тысяч?

— Ничего. Повторяю — Дали по дешевке не продается.

— Сто.

— Вот теперь вы заговорили как разумный человек.

— Когда Дали умрет, — владелец похоронного бюро хихикнул, — я навощу его знаменитые усы, и он будет как новенький.

— Когда я получу деньги?

— Сейчас, — сказал он и высыпал содержимое полиэтиленового пакета на мой новенький стол из красного дерева. Во все стороны полетели стерлинги, доллары, французские франки, немецкие марки, шведские кроны, испанские песеты, а также чудовищный ассортимент бельгийской, швейцарской и русской валюты.

— Где вы это взяли? — спросил я сглотнув.

Гробовщик извинился за устроенный беспорядок и ответил:

— Служба Господу нашему и забота об умерших — это, знаете ли, международный бизнес.

Он торопливо вышел, бережно унося работу Дали.

Так начался мой путь в мир искусства. Я с легкостью, без усилий обретал необходимые навыки. Новичкам везет. Сцена в моем кабинете напомнила мне картину Вуди Аллена, которую я видел несколько лет назад, — "Хватай деньги и беги", классика, якобы документальный фильм о жизни несравненного мошенника по имени Вирджил Старквелл (в главной роли — Вуди Аллен собственной персоной). Хотя сам я еще не понял, что сделал, президент МИК был в восторге. Он благосклонно улыбался, а на следующий день отвез к своему портному, который, потягивая послеобеденный кофе, снабдил меня сшитым для кого-то на заказ костюмом.

— Ты талант, Стэн! Это фантастика! — воскликнул президент.

— Зачем богачи покупают картины? — спросил я. — Чтобы привнести в свою жизнь красоту?

— Ни черта подобного!

— Чтобы создать... культурную атмосферу?

— Не заставляй меня сожалеть о том, что нанял тебя, Стэн.

Я вздохнул:

— Неужели они и в самом деле покупают картины, потому что это выгодно?

Он утвердительно кивнул.

— И каковы рамки? — поинтересовался я.

— Единственный предел — это сумма, которую готов выложить клиент, — объяснил президент. — Если ты все делаешь правильно, то никаких ценовых ограничений нет. Вообще. Состоятельные люди хотят щеголять своим богатством и при этом не казаться вульгарными. То есть при всем желании они не могут обклеить деньгами стены. Всегда помни, что, во-первых, богачи уважают тебя, пока ты не начинаешь втирать им очки, и, во-вторых, твое секретное оружие — их жены.

— Мне пора работать, — сказал я.

Президент наклонил голову набок:

— Мы еще не закончили.

— Я собираюсь раздобыть еще несколько картин.

А эта картинка как пришла, так и ушла. Я сунул в карман деньги, полученные от владельца похоронного бюро, и, переодевшись в элегантный, с иголочки костюм, частным рейсом полетел в Лондон. В каталоге "Сотбис" значилась маленькая картина маслом под названием "Корабль". Очаровательный драгоценный камушек, подумал я. Картина изображала человека, выходящего на берег моря. Пенные волны омывали его ноги. Вместо торса красовалась корабельная мачта с надутыми парусами. Говорю вам, я был простаком: я понадеялся на каталог и приобрел картину (причем меня убедили, что она написана той самой краской, которой Дали расписывал декорации для балета "Безумный Тристан", поставленного в Нью-Йорке в декабре 1944 года). Аукционный зал на Нью-Бонд-стрит был набит битком, но ни одна рука не поднялась. На Дали не претендовал никто, кроме меня. В конце концов я и приобрел его по начальной цене.

От добра добра не ищут, как говорится.

Частный самолет ждал меня в лондонском аэропорту. Я сунул Дали под рубашку и прошествовал мимо служителей королевского Департамента государственных сборов. Вернувшись в свой роскошный кабинет, я повесил картину на то же самое место, где прежде красовались "Жареные бобы", которые — не без помощи Господа всемогущего! — принесли мне неожиданную удачу.

Ко мне пожаловал нафаршированный деньгами клиент — колбасник, владелец сети магазинов по всей стране.

— Я зарабатываю столько денег, что ваза уже переполнена, — сказал он.

— Ваза? Какая ваза?

— Которая стоит в моей спальне. Антикварная фарфоровая ваза. Туда я складываю денежки, — улыбнулся колбасник. — Отмытые левые и грязные деньги, не указанные в декларации о доходах. Я, видите ли, не доверяю ни правительству, ни банкирам.

Он взглянул на мое приобретение.

— Подлинник? — поинтересовался он.

— Э... да. Конечно, это Дали, — ответил я. — Здесь представлены основные элементы его эстетики. Море... которое символизирует желание вернуться к первоистокам... ландшафт... разнообразные искажения...

— Мне это ни к чему.

— Да вы что? Это же Дали!

Он приподнял бровь.

— Ну и сколько она стоит?

— Глупый вопрос.

— Почему?

— Лучше скажите, сколько денег в вашей фарфоровой вазе.

— Пятьдесят тысяч.

— Всего пятьдесят?

— Столько набирается к концу каждого месяца.

— Вытряхните свою вазу как следует, и Дали ваш, — сказал я.

— А кто поручится, что это не подделка?

— Я.

— Если куплю картину сейчас, то когда получу доход?

— Журнал "Британские инвестиции" подсчитал, что цены на работы Сальвадора Дали в период с 1970 по 1980 год возросли на 25,94 процента, и это всего лишь начало. Когда Дали умрет, цены взлетят до небес.

Я хорошо знал, что надо говорить.

* * *

Сейчас все носят джинсы. Я тоже. А раньше было не так. В конце семидесятых и в начале восьмидесятых, работая на МИК, я одевался как банкир: полосатая сорочка, стильный галстук (никаких виндзорских узлов!), сшитый на заказ костюм, кожаный ремень и начищенные до блеска ботинки. И вел себя тоже как банкир. Я получал деньги и ничего не давал взамен. Дремал в своем кабинете, когда ко мне вошли молодой человек и его хорошенькая жена, оба — в джинсах отличного покроя. Молодой человек представился и сказал, что он производитель джинсов. Он объяснил, что закупает хлопчатобумажную ткань в Китае и отсылает ее в швейную мастерскую в Северной Африке. Женщины-туниски — замечательные швеи. Особенно искусны они в пришивании ярлычков "Ли Купер", "Левайс", "Армани" и "Черутти" на куртки и брюки. Очень аккуратны и исполнительны.

— Сколько вам лет? — поинтересовался я.

Мне тогда самому чуть перевалило за тридцать.

— Двадцать девять, — сказал он. — А что?

— Вы на крючке у полиции?

— Без комментариев.

— Ткань, которую вы продаете, — она настоящая? — спросил я. — Или это ловкая подделка вроде сумочек от Луи Вуиттона, часов от Картье и бутылок с фальшивым "Дом Периньон"?

— Не ваше дело, — огрызнулся он.

Главное — вовремя заткнуться.

— Вы готовы меня выслушать? — спросил он.

— Я уже вас слушаю.

— Хочу купить картину Дали. Не рисунок, не какие-то каракули на бумаге, нет. Я хочу настоящую картину, маслом на холсте. Большую, впечатляющую. Шедевр. Мы богаты. Живем в замке с башнями и подъемным мостом. У меня четыре машины, хотя водить можно только одну за раз. Серебристый "мерседес", внедорожник "лендровер", новенький "порше" и "фиат-пунто", на котором жена ездит за покупками. Кстати, мою жену зовут Сисси. Вам это ни о чем не говорит?

Блондинка. Хотя и не шведского типа.

Снежная королева, подумал я.

Мне доводилось видеть этот фильм раз пять, когда был мальчишкой, — немецкая сказка 1955 года выпуска с молоденькой Роми Шнайдер в роли принцессы, которая нашла свою настоящую любовь в лице наследника престола, вышла за него замуж и стала императрицей. К сожалению, Сисси была помешана на собственной красоте и великолепной фигуре, так что дело закончилось анорексией. Хотя это в фильм не вошло.

Картины маслом у меня не было.

Рисунков и "каракулей на бумаге", впрочем, тоже.

Я вздохнул.

— Так что вы можете нам предложить? — заключил обладатель четырех машин и Снежной королевы.

— А сколько вы готовы заплатить?

— Миллион. Долларов. Наличными.

Я кашлянул, поперхнулся и затрясся от смеха.

— Вам, несомненно, пришлось здорово поработать, чтобы скопить такую сумму, — с трудом проговорил я.

— Друг мой, — снисходительно ответил производитель джинсов, — работа денег никогда не приносит. Чтобы разбогатеть, нужно шевелить мозгами.

— Ну что? — занервничала Сисси. — У вас есть для меня картина Дали за миллион долларов?

Вот это клиент так клиент. Такого нельзя упускать. Я, весь потный, лихорадочно соображал.

— Ну? — красавица-королева, похоже, начала терять терпение.

— Покажите деньги, — выпалил я.

Двадцатидевятилетний производитель джинсов бросил на стол десять пачек. Они были стянуты резинками. Увесистые, как кирпичи, десять сотен новеньких тысячедолларовых купюр американской валюты. Мне прежде не доводилось видеть сразу столько денег. Я вообще никогда не видел тысячедолларовых банкнот. И наверное, в этот момент был похож на кролика, загипнотизированного коброй. Я смертельно побледнел и дико вспотел. Меня бросало то в жар, то в холод. Напрягая мозги, я пытался скрыть свое чудовищное изумление под маской полного равнодушия... а потом настала его очередь удивляться. Я сунул в видеомагнитофон кассету и предоставил посетителям возможность наблюдать за тем, как Дали выходит из желтого такси. Ему перевалило за шестьдесят, но он, в пятнистой шубе и пиджаке из золотой парчи, с неизменной тростью, был все таким же эффектным и эпатажным. Его знаменитые усы были, как всегда, лихо закручены. Без этого он чувствовал себя как женщина без макияжа. По канаве вдоль нью-йоркской улицы бежал поток воды. Вот проплыл старый деревянный костыль. Вслед за ним, как ни странно, показались второй и третий. Потом все они пропали из виду. На ветру под дождем у входа в отель "Сент-Реджис" шумливые репортеры, телеоператоры и охотники за автографами скандировали имя Дали.

Репортеры:

— Дали! Дали! Дали!

Первый репортер:

— Я из журнала "Таймс". Все говорят, что вы гений.

Сальвадор Дали:

— Дали не гений. Он — Дали.

Второй репортер:

— Вы сравниваете себя с Богом?

Дали:

— Если бы Дали стал Богом, то больше бы не было Дали. И это была бы тр-р-р-рагедия!

Третий репортер:

— Говорят, что вы издеваетесь над современным искусством.

Дали:

— Вы хотите, чтобы Дали дал вам автогр-р-р-раф?

Четвертый репортер:

— Над чем вы сейчас работаете?

Дали:

— Наконец-то хоть кто-то спр-р-р-росил. Дали работает сейчас над самым огр-р-р-ромным в мире пенисом!

Первый репортер:

— Вот это новость!

Дали:

— Р-р-разумеется! Весь мир по-ме-шан на длине своих пенисов! Все считают свои пенисы слишком кор-р-ротки-ми, и ни один пенис в мире не может сравниться с фаллоимитатором. И потому Дали создаст самый огр-р-ромный в мире нейлоновый пенис, диаметром п-р-р-ри-бли-зи-тель-но два метра!

Второй репортер:

— А какой он будет длины?

Дали:

— Дали пр-р-редполагает, что его пенис обогнет весь земной шар.

Четвертый репортер:

— А как вы собираетесь перебросить его через океан?

Дали:

— Так же, как прокладывают те-ле-фон-ный кабель. Когда эта работа будет окончена, пенис и-зо-льет-ся над штаб-квар-р-ртир-р-рой ООН!

Второй репортер:

— И вы сможете на этом заработать?

Дали:

— Все, к чему прикасается Дали, обр-р-ращается в золото! И его пенис — не ис-клю-че-ние!

У Дали был потрясающий голос и очень забавный английский. Он раскатывал "р", как испанец, и с преувеличенной отчетливостью выговаривал каждый слог, вдобавок произнося гласные на каталонский манер. Гений вытащил из кармана пачку долларов и швырнул деньги перекрикивающим друг друга репортерам, а потом игриво пошевелил усами.

— Все, к чему прикасается Дали, обращается в золото, — повторил я. — Да, вы получите его.

Они завертели головами.

— Где? Где он?

Я наугад открыл музейный каталог, лежавший у меня на столе, и нашим взорам предстала всемирно известная "Тайная вечеря" — собственность Национальной галереи искусств в Вашингтоне.

— Вот, — ткнул я в картинку пальцем. Должен признать, они были впечатлены. Я же слышал, как у меня в груди оглушительно бьется сердце.

— Она ваша. Обратили внимание на размер картины? Сто шестьдесят семь сантиметров на двести шестьдесят восемь. Она просто огромная! Идеально подходит для вашего замка.

Производитель джинсов обернулся к своей жене.

— Дали будет великолепно смотреться рядом с Моне, Дега и Рубенсом, — сказал он с показавшейся мне неприятной улыбкой.

Парочка была заинтригована.

— Хорошо. Когда мы сможем забрать картину? — поинтересовалась Сисси.

— Не сейчас, — развел я руками. — Если на свете и есть шедевры Дали, то это "Тайная вечеря". К сожалению, вы не сможете ее забрать немедленно. Вам придется подождать. Эту картину мы одолжили главному американскому музею. Когда выставка закроется, ее отправят в фонд Поля Рикара в Париж, затем в художественную галерею Глазго, Шотландский музей и Музей искусств в Токио. Наконец, картину впервые покажут в Испании — в музее Дали в Фигерасе. — Я покачал головой. — Да, это долгий путь. Но, пожалуйста, не беспокойтесь. Сейчас, пока вы со мной разговариваете, вы уже зарабатываете деньги. Вообразите... ваша картина будет представлена в музейных каталогах по всему миру! "Интернешнл геральд трибюн" и "Ле Монд" будут писать о ней и превозносить ее. "Тайную вечерю" будут показывать по телевизору. Ее увидят тысячи любителей искусства. Сейчас вы заплатите миллион долларов. К тому времени, как закончатся выставки, стоимость вашей картины утроится.

Они ошарашенно переглянулись.

— Вы так думаете?

— Я не думаю. Знаю.

— И когда это будет?

— Через два-три года. Возможно, через четыре.

На их лицах одновременно отразились алчность и разочарование.

— Мы хотим ее сейчас! — хором выкрикнули они.

Нужно было что-то делать, причем быстро. Я сунул пачку хрустящих долларов в карман, остальные девять бросил в ящик стола, а потом широким жестом вырвал иллюстрацию с изображением "Тайной вечери" из музейного каталога и протянул ее, смятую, с неровными краями, новым владельцам.

— Вставьте в рамочку, — торжественно сказал я. — И наслаждайтесь.

Я страшно нервничал. Миллион долларов! Целое состояние — даже по тем временам — и все это было мое. Штаб-квартира МИК занимала одну скромную комнату с единственным телефоном в престижном деловом квартале Женевы, неподалеку от аэропорта. Гигантские светящиеся буквы "МИК" на плоской кровле были видны издалека. Сами понимаете — маркетинг. Следовало как можно скорее положить деньги в беспошлинный женевский банк. Президент МИК действовал быстро. Он заказал тридцать сандвичей с ветчиной и сыром в лучшей местной закусочной (машинистки и секретарши также должны были отправиться с нами) и договорился с частной антверпенской авиакомпанией, обслуживающей местных бизнесменов. Через полчаса изящный самолет перенес нас в Швейцарию. Переправить деньги было просто детской игрой. Я сунул пачки в чемодан на колесиках и вкатил его в самолет (колесики поскрипывали по бетонному полу), поскольку частные рейсы обходились без проверки на предмет безопасности. Пилоту нужно было только подписать декларацию о том, что, по его сведениям, никто на борту самолета не страдает от инфекционных заболеваний. Полет занял меньше часа. В аэропорту мы взяли такси, отправились в один из четырехсот женевских банков и положили деньги на счет за номером таким-то. Разумеется, они "исчезли" навеки. Еще через час мы набились в скромную комнату в ожидании ленча. Нам принесли кофе и виски, но никаких сандвичей.

— Черт возьми! Мы забыли сандвичи! — воскликнула секретарша.

Наш президент лишь ухмыльнулся.

— Никаких проблем, — сказал он, взял трубку и приказал пилоту слетать обратно в Антверпен, забрать из местной закусочной наши сандвичи с сыром и ветчиной и немедленно доставить их нам в Женеву.

— А разве в Швейцарии не продаются сандвичи с сыром и ветчиной? — удивился я.

— О чем ты? — рявкнул президент. — Эти сандвичи... мы же за них заплатили! Зачем их кому-то оставлять!

Плата за аренду частного самолета составляла тридцать тысяч в день, и не важно, с какими целями, куда и сколько раз ты его гоняешь.

Через полтора часа пилот доставил наши сандвичи, завернутые в пищевую пленку, на картонном подносе. Кофе к этому времени остыл, а бутылка виски опустела. Сандвичи были хороши. Точнее, даже великолепны. Наверное, это были самые дорогие сандвичи с сыром и ветчиной, которые я когда-либо ел.

Я чувствовал себя словно на "американских горках". Соскочить нельзя, даже если захочешь. По правде говоря, было очень весело — деньги клиентов потекли к нам рекой. Я купил дом с видом на парк, дорогой автомобиль, часы от Картье, и у меня еще оставались наличные. Отчетливо помню тот день, когда мне предстояло впервые посетить предполагаемого покупателя, который интересовался не только Дали, но еще и бриллиантами и американской недвижимостью. Финансовый консультант, работавший в МИК, должен был ввести меня в курс дела. Этот парень посещал модные вечеринки по всему свету в поисках богачей.

— Вперед, — сказал он, — мы его сделаем!

— Как?

— Запросто. Хватай и тащи — пока не раскошелится.

Я сложил полмиллиона долларов в корзину, сел в машину и объездил всю Европу, от Мадрида и Базеля до Кельна и Амстердама, меняя доллары на испанские песеты, швейцарские франки, немецкие марки и датские гульдены в каждом пограничном пункте обмена валюты. Полиция называет это отмыванием денег. Лишь однажды, во Франции, меня остановили служители порядка. Я чудом избежал больших неприятностей. В Париже купил огромную картину Дали (масло, холст) — "Твист в студии Веласкеса" — в плачевном состоянии. На ней были изображены танцующие игральные карты, хотя даже самому зоркому в мире человеку понадобились бы очки, чтобы это разглядеть. Через две недели после отъезда я вернулся с полным багажником — акварелями, небольшими работами маслом на меди, стеклянными статуэтками Дали и с бронзовой сюрреалистической лошадью, которая весила почти тонну. "Твист" не поместился в багажник, поэтому ему предстояло отправиться в "Президент-билдинг" на корабле.

Мне нужен был товар. Чтобы приобрести вес в мире искусства, необходимо было стать оптовиком. Отдельные рисунки и акварели — это мелко. Клиенты выстраивались ко мне в очередь, жаждая пристроить заработанные "нелегким трудом" грязные деньги, о которых не знал никто, кроме них самих. Они не хотели платить налоги, не доверяли банкам, а искали человека, который избавил бы их от нажитого богатства. И я готов был им помочь. В международном журнале, посвященном искусству, я прочел статью об одном французском бизнесмене, который заключил эксклюзивную сделку на эстампы с Сальвадором Дали и его женой Галой. Я договорился о встрече с Жильбером Амоном и отправился поездом в Париж — с карманами, набитыми валютой на любой вкус. Для дельца — пусть даже француза — Амон был безнадежно непрактичен. Хранилище на Рю-де-Сен смотрелось невероятно убого. Вместо того чтобы разместить шикарную картинную галерею на первом этаже, на уровне улицы, он устроил там магазинчик, торгующий подержанными холодильниками. Жильбер Амон оказался приземистым, пухлым, очень дружелюбным типом с лунообразной физиономией. Костюм у него был такой же убогий, как и склад. Он сказал, что родился на Корсике, как великий Наполеон.

— Мне нужен Дали. — Я был немногословен. — Много работ Дали.

— Вы привезли наличные?

Я опорожнил карманы.

— Сколько эстампов вам нужно?

— Сто? Сто пятьдесят? Триста? Есть какие-то проблемы с количеством?

— Никаких проблем.

Жильбер Амон провел меня через захламленное хранилище в задней части здания. Стальную дверь украшали цепи, замки и засовы. Он отпер ее, используя по меньшей мере пять различных ключей, дернул за свисавшую откуда-то сверху цепочку, и в помещении стало светло. Оно имело размеры небольшого тренажерного зала и было довольно опрятным. Окна, выходившие на улицу, были зарешечены и затемнены. На старых деревянных поддонах лежали груды эстампов, на самой разной бумаге — преимущественно греческой, французской и рисовой японской. Она сохраняет первозданный вид больше ста лет.

— Вот они. Эстампы Дали, — махнул рукой Амон. — Триста тысяч. Вам этого достаточно?

— Что... что... что это?

— Литографии, — ответил Амон. — Эстампы с личной подписью художника, отпечатанные на старинном литографическом прессе. Ограниченный тираж. Хотя теоретически серию можно продолжать до бесконечности, литографическая пластинка деформируется — приходит в негодность, так что рисунок не может быть отпечатан еще раз. Несмотря на то, что это массовая продукция — в семнадцатом веке литографии заменяли видеопленку — каждый эстамп сам по себе оригинален и представляет собой близкое воспроизведение подлинной картины Дали, представленной в каком-либо из крупнейших музеев. "Европейский художественный проект" в Калифорнии продает один такой эстамп за четыре тысячи долларов. Подсчитайте.

Я не верил своим глазам. Все это были высококачественные отпечатки — фактически хромолитографии.

Я, к счастью, силен в математике и потому быстро произвел подсчет.

— Триста тысяч эстампов, помноженных на четыре тысячи за каждый. Общая сумма составляет миллиард долларов оптом! — сказал я и схватился за голову.

— Правильно. Так что я рассчитываю на сумму побольше, — скромно сказал Амон.

— А что, если это подделки?

— Поддельный эстамп? Никогда о таком не слышал. Этого не может быть. Каждый эстамп имеет сертификат подлинности, подписанный лично мной, менеджером Дали. Или самим Дали. При наличии такого сертификата даже поддельный Дали становится подлинным.

— Я возьму двести штук.

Он был разочарован.

— Берите две тысячи.

Я вздохнул.

— Хорошо.

— Отличная сделка, — сказал Амон. — Я единственный официальный агент Дали в Европе и обладаю правом на воспроизводство более чем пятидесяти сюрреалистических картин Сальвадора Дали. Жан- Клод Дюбарри персонально подписал все мои деловые соглашения с художником. Он не только его доверенное лицо, но еще и любовник Галы. В качестве официального агента Дали я представляю его по все-му миру, когда дело касается ограниченных тиражей. Торговцы произведениями искусства из Америки, Японии, Германии и даже Испании вынуждены стучаться в мою дверь, когда им нужен подлинный эстамп Дали. — Он поднял палец и вытаращил глаза. — Все эстампы подписаны, — повторил он. — Самим Дали. Несколько лет назад. Тогда я всего лишь продавал холодильники и стиральные машины. Сегодня я продаю работы Дали. Скажите мне, только честно: в чем разница? Разницы никакой. Бизнес есть бизнес. Сначала покажите мне деньги. Разговор с вами отнимает у меня время, а время — деньги. Нет денег — нет бизнеса.

Мы скрепили нашу сделку рукопожатием.

Я прошел вдоль поддонов (энергии у меня заметно прибавилось) и внимательно рассмотрел лежавшие сверху эстампы. Каждый оттиск представлял собой репродукцию какой-либо из классических работ Дали — тающие часы, горящий жираф, длинноногие лошади и слоны с тонкими, как у пауков или москитов, конечностями. Несмотря на то что кое-где краски поблекли и, конечно, не были такими яркими, как на холсте, я узнал шедевры, известные всему миру, поскольку их воспроизводят в каждом альбоме Дали: "Портрет Галы", "Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения", "Великий мастурбатор", "Лебеди, отраженные в слонах", "Постоянство памяти" и великолепное "Искушение святого Антония" 1946 года. Я был так очарован количеством эстампов и художественной силой сюрреалистических образов, что сначала даже не заметил...

— О Господи! — воскликнул я.

— В чем дело?

— Эти оттиски! Они не подписаны!

— Это... это не то, о чем вы подумали, — заикаясь, проговорил Амон. Его луноподобное лицо побагровело. Он оттянул воротник и распустил галстук. — Я прошу вас... приходите завтра... пожалуйста!

— С какой стати?

— Дали приехал в Париж, чтобы встретиться со своим психиатром.

— И как это связано с моими эстампами?

— Он остановился в отеле "Морис". Номер 108, люкс. Ваши эстампы... завтра они будут подписаны, обещаю.

Я хотел убедиться в этом сам и пешком дошел до отеля "Морис", обращенного в сторону Тюильри и каштановой аллеи. Зимний сад отеля, с потрясающей стеклянной крышей в стиле модерн, благоухал экзотическими цветами, и все сто двадцать номеров седьмого этажа были декорированы в духе Людовика XVI. Человек, похожий на Бетховена, медленно и меланхолично играл на пианино. Я слышал много странных историй о том, как Дали встает с рассветом, опрыскивает себе подмышки одеколоном и засовывает веточку бледно-лиловой лаванды за каждое ухо, чтобы сильный цветочный аромат перебил зловоние от его непрерывного метеоризма. Сидя в туалете, он растирал стебельки цветов между пальцев. Они источали жидкость, напоминавшую сперму. Я читал автобиографию Дали и знал, что этот человек очень любит излишества. Хотя отель "Морис" щеголял гигантскими мраморными ванными комнатами, Дали, кажется, вообще не мылся и никогда не принимал душ. Его первейшей гордостью были всемирно знаменитые усы. Чтобы поддерживать их в порядке, Дали приходилось каждое утро втирать в усы смесь, куда входили пчелиный воск, мед, варенье из ревеня и венгерская помада для волос. Затем он выходил на белый каменный балкон к завтраку (состоявшему из перепелки, зажаренной целиком — с перьями, внутренностями и всем прочим). Дали благословлял пищу на столе. Он брал крошечных птиц за клюв и глотал. Потом он переодевался в чистую одежду и принимался за работу — непрерывно, часами, подписывал препринты², еще до полудня приносившие ему сотни тысяч долларов наличными, в аккуратных стодолларовых купюрах. Капитан Мур — его менеджер — точил ему сотни карандашей. Пол был усыпан подписанными листами, по лицу Дали сбегали капли пота. Гала сидела рядом с ним, вытирала ему пот и кормила виноградом. И все-таки он не справлялся. Никогда не справлялся. Температура на "рынке Дали" повышалась день ото дня, и художник не поспевал за спросом.

Было ли это правдой?

Или всего лишь слухами?

Кстати, Дали просто тошнило от музыки.

Мне не повезло. Ночной портье в отеле "Морис" сказал, что он не видел Дали по меньшей мере три месяца. В данный момент великолепные апартаменты Дали на первом этаже занимает глава правительства.

На следующий день тем не менее эстампы были подписаны. Две тысячи экземпляров. Я не задавал никаких вопросов. Говорят, мир искусства похож на женскую интимную жизнь. Слушай, смотри и не говори плохого. Через две недели я продал оттиски и получил двести процентов прибыли. Это уже нельзя было назвать везением новичка. Я быстро становился специалистом по Дали. Экспертом по сюрреализму. В поисках новых работ Дали — больших, маленьких, дешевых, неимоверно дорогих (и не важно, с каких пор на них стоит подпись художника) — я пересаживался с самолетов на поезда и носился по континенту, как безумный. В шикарном доме на Рю-де-Лоншам, в Париже, я приобрел у капитана Мура, исполнявшего также обязанности личного секретаря Дали, несколько листков, исчерченных каракулями. Дали прозвал Мура "денежным капитаном". Тот, в свою очередь, познакомил меня с Луисом Ромеро (одним из "официальных" биографов Дали) и с каталонским кинорежиссером Антонио Рибасом, который работал над фильмом о жизни и романах Дали с Робертом де Ниро в главной роли. Неудачный выбор, по-моему. И Шарлотта Рэмплинг в роли Галы — это тоже промах. Неудивительно, что фильм так и не увидел свет. Я жадно впитывал все эти истории. Чем больше я узнавал о Дали, тем эффективнее общался с клиентами.

Мне нужны были даже ничтожные сведения. Я снова поехал в Испанию. Чтобы подстраховаться, прихватил с собой содержимое пресловутой фарфоровой вазы и надежно спрятал его в подвале испанского банка. Через пару месяцев понадобился еще один подвал, чтобы вместить мое все растущее богатство. В Барселоне я познакомился с Аной. У нее была кожа цвета оливкового масла и ореховые глаза. Ана была каталонкой. Много лет она прожила в Фигерасе, который, разумеется, всем известен как родина Дали. В этом городе имеется и музей мэтра. Ее семья состояла в дружеских отношениях с родней Дали. Провинциальный адвокат Рамон Гвардиола защищал интересы Аны в том, что касалось недвижимости. Прежде он был мэром Фигераса и первым смотрителем музея Дали. Я не говорил по-испански, так что моим переводчиком стала Ана. Она владела французским и немецким, а также, естественно, каталонским и испанским — своими родными языками. В знак нашей дружбы я подарил ей золотое ожерелье с фигуркой распятого Христа — таким он изображен у Дали. Возможно, это была ошибка: позже Ана сказала мне, что она коммунистка. В ее желтом "форде" мы ездили из Барселоны в Жирону и Фигерас, колесили по диким и прекрасным землям Каталонии.

— Пейзажи Эмпорды служат фоном для многих картин Дали, — сказал Ана. — А рыбацкая деревня Кадакес — вообще без комментариев.

Она была хрупкой, как птица, и прятала свои ореховые глаза за темными очками.

Яркие маки в изобилии цвели на зеленых холмах Эмпорды. Я пригласил Ану в ресторан, расположенный высоко в горах Росас на Коста-Брава. Гурманы считают, что "Эль Булли" — самый лучший и дорогой ресторан в мире (счет мне был абсолютно безразличен — в моем бумажнике было достаточно кредитных карточек, чтобы обеспечить меня до конца жизни), а любой известный шеф-повар подтвердит, что Ферран Адриа, кухонный гений, — самый влиятельный и одаренный человек в современном кулинарном мире. Ресторан был пуст. Я заказал все двадцать семь блюд, значившихся в меню: желе из помидоров и морских водорослей, сладкий пармезан, сухой испанский омлет с мартини, икру омара с томатной пастой (ее подали на тарелке размером с космический корабль). Если честно, все это было совсем невкусно. Чем больше желе, икры и пасты я съедал, тем сильнее мне хотелось есть. Я недовольно заплатил по счету и отправился в ближайший бар, где схватил со стойки сандвич с сыром и жадно его проглотил.

Я наслаждался жизнью.

Гигантские облака висели в синем небе, как потрепанные занавески. Они словно перенеслись сюда с картины Дали. Мы ели мороженое всех цветов радуги, а вечером наблюдали за тем, как солнце погружается в Средиземное море. Я расчувствовался, когда Ана склонила голову мне на плечо.

— Ана, — сказал я, — оставьте мне свой телефон.

— Вы знаете, где меня найти.

В Испании солнце светит всегда, даже по ночам.

Маленький самолет обогнул горы и полетел вдоль берега, таща за собой транспарант с надписью "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СТРАНУ ДАЛИ!".

Во всей остальной Европе зимой холодно, а летом сыро.

Старый мотель "Эмпорда" на окраине Фигераса. Белые стены, белые простыни, одинокий ночник, на столике возле кровати — Библия и любовный роман (Малькольм Лаури, "У подножия вулкана", на испанском). Этот роман — пророчество, предостережение, криптограмма. Так писал Лаури своему издателю в 1946 году — это год моего рождения. Мне следовало увидеть в этом знамение грядущих событий. Впрочем, предостережения и пророчества я проигнорировал. Я был слишком занят — сексом. Говорят, испанки — великолепные женщины, у них длинные мощные ноги, как у борзых собак. Мы с Аной два дня и две ночи не покидали номер мотеля. И это было за двадцать лет до изобретения виагры! С ней я был на верху блаженства. На третий день я вывалился из постели. Ана включила радио, откуда доносилась любовная песенка Луиса Лака, на каталонском. Очаровательно, нежно и поэтично. По-каталонски я не говорил, но тем не менее понимал каждое слово, каждый нюанс: "Пройдут годы, и наступит час прощания". Я улыбнулся.

— Когда у нас родится сын, мы назовем его Луис, — прошептал я.

Ана улыбнулась.

Горничная принесла завтрак с шампанским — на двоих. Точнее, это была кава — местное шипучее вино. Мы ели хлеб и свежие фрукты и пили кофе с молоком.

— Знаешь... — Ана огляделась по сторонам. — Дали и Гала однажды останавливались в этом номере. — И подняла бокал: — За Дали!

— За Галу!

— За нашего сына! — провозгласили мы.

* * *

У Аны был дом в горной деревушке под названием Агулана, на склоне Пиренеев, неподалеку от Лa Жонкера — совсем рядом с французской границей. Ана сказала, что мы поедем туда и она мне кое-что покажет. Мы отправились в Агулану и словно перенеслись в Средневековье.

Соседняя деревушка Сере, обозначенная на карте, находится по ту сторону границы. Там Пикассо придумал кубизм. Но в гораздо большей степени Сере славится своими ароматными перезрелыми дынями и вишнями — в деревне производят собственное вишневое пиво и вишневое вино, варят вишневое варенье, пекут пироги и даже гамбургеры с вишнями.

Ана остановила машину возле скромного строения и постучала в грубую некрашеную деревянную дверь. Она была приоткрыта. Я слышал, как адски визжат поросята и неистово кукарекают петухи. Повсюду витал запах навоза и перегноя. Я зажал нос и почувствовал себя доном Корлеоне³, впервые приехавшим на Сицилию. На старой кровати лежал дряхлый старик в плоской черной шляпе, полностью одетый. Его храп походил на рев динамо-машины. Рядом в поисках удобного местечка для кладки топтались куры. Под кроватью в соломенных клетушках спали кролики. Старик вскочил и раздул огонь. В доме был земляной пол.

Старик разрезал пополам несколько апельсинов, бросил их на шипящую сковородку и щедро посыпал сахаром.

— Хотите домашнего мармелада к тостам? — спросил он.

Хосе сказал, что ему семьдесят, но выглядел он на все двести.

Он съел свой завтрак и повел нас на край деревни. Виноградники простирались до самого горизонта по холмам и склонам гор. Отсюда открывался потрясающий вид на Восточные Пиренеи и покрытый снегом Каниго, высотой почти в три тысячи метров. В заброшенном саду росло старое гранатовое дерево с узловатыми корнями, сгибавшееся под тяжестью желтовато-красных плодов. Дом, куда мы пришли, был темный, холодный и сырой, в нем пахло нафталином. Я заглянул в шкаф. Старые костюмы, давно вышедшие из моды, мужские сорочки, поношенные туфли и тапочки, даже нижнее белье — все несвежее, потрепанное и пожелтевшее от времени. На полке в спальне я обнаружил огромное количество призовых кубков. Серебро потемнело и утратило блеск. Аны нигде не было видно. Что все это значило? Старая мебель в гостиной, служившей одновременно и столовой, видала лучшие дни. На стенах висели старые картины маслом — ворон, отрубленная рука на песке, череп, натюрморт с гниющими гранатами и двумя бабочками слишком близко к солнцу (их хрупкие крылышки таяли как масло) — и черно-белые фотографии в рамочках с отчетливыми подписями чернилами и карандашом поперек изображения. Рамки были покрыты плесенью.

Хосе увидел, что я рассматриваю картины.

— Их написал отец Аны, — сказал он. — Он был любитель этого дела, по воскресеньям баловался живописью.

Я хорошо помню, как он сидел здесь, за мольбертом, подстелив под ноги старые газеты, чтобы не забрызгать пол краской. Бедняга. Он делал все, что мог, но не получал удовольствия от жизни. Он курил. Рисовал. Потом у него случился сердечный приступ, и он умер. Когда Хосе было восемь лет, он рисовал сказочных персонажей на крышках шляпных коробок, совсем как сеньор Дали. Вы ведь знаете, кто это такой? Он был гордостью нашего городка. Они дружили с детства и вместе отправились учиться живописи, но работы отца Аны никого не заинтересовали.

Я взобрался на стул, чтобы лучше рассмотреть фотографии.

Старый черный автомобиль, совсем как в фильмах пятидесятых годов, въезжает на Пласа-де-Торос в Фигерасе, где происходит необычайная коррида. Дали (глаза навыкате) стоит на пассажирском сиденье, в смокинге, с тростью в руках, навощенные усы устремлены вверх. Он приветствует огромную толпу и размахивает тростью. Повсюду убитые быки — они лежат по кругу, песок пропитан кровью. Из их спин торчат бандерильи, из многочисленных ран сочится кровь. У некоторых быков отрезаны уши.

— Бой посвящается Сальвадору Дали, разумеется, — сказал Хосе, и я увидел гнев в глазах старика. — Он нарисовал этот плакат, вот и все. Точнее... он брызнул на него черной краской.

На одной из фотографий отец Аны сидел за рулем драндулета с сигаретой в углу рта. Он выглядел как Дон Жуан, переживший свою славу. Его волосы сверкали от бриллиантина. Он не улыбался. Не наслаждался поездкой. Он чувствовал себя униженным. Были здесь и другие снимки. Дали выходит из машины, благословляет убитых быков, принимает аплодисменты, купаясь в лучах славы. Отец Аны присутствовал на каждом снимке, всегда с сигаретой, всегда за рулем, всегда рядом с Дали. Я всмотрелся в надписи карандашом и ручкой: "Элеутери, моему доброму старому другу" — и размашистая, такая знакомая подпись художника, занимавшая весь снимок и почти вытеснявшая отца Аны с фотографии.

Ее самой нигде не было видно.

— Где Ана? — спросил я.

— А вы не знаете?

— Нет.

— Идемте, — сказал Хосе. — Идемте со мной, я вас отведу.

Мы поднялись по склону горы. Виноград здесь был коричневый, сморщенный, маленький, как изюм, и невероятно сладкий. Всё вокруг дома было узловатым, скрюченным, особенно виноградные лозы, оливковые деревья с крохотными плодами и сотни пробковых дубов, покрывавших весь склон (настоящий пробковый дуб, честное слово, чью кору обдирали столетиями и использовали в качестве материала для закупорки бутылок). Хосе похромал через виноградник, мимо ключа, источавшего из недр земли горы ледяную воду, к маленькому кладбищу, укрытому от глаз за высокой оградой из кремневой гальки.

— После смерти дочери Ана разорвала брачные узы, — сказал Хосе.

— Какой дочери?

— А вы не знаете?

— Нет.

Хосе покачал огромной головой.

— Грустная история, — произнес он. — Такая грустная. Призраки прошлого всегда возвращаются — возвращаются и преследуют человека. Ана была замужем, знаете ли. У нее девятилетний сын, его зовут Элеутери, как дедушку. Он живет с бабушкой в Барселоне. Муж Аны был классным гонщиком. Настоящий молодчина. Господи, какой же он был молодчина! Он погиб во время гонок — кажется, в Португалии. У нее была и дочь. Девочке не исполнилось и двух лет, когда ее отец погиб. Через полгода Ана ехала по шоссе на своем желтом "фольксвагене". Малютка спала в детском креслице, когда произошла авария. Ничего особенного — разбитые фары и вмятина на крыле. Ана разобралась со всеми формальностями и поехала дальше. Только приехав в Барселону, она обнаружила, что девочка мертва, — перелом шеи. Она сразу этого не заметила.

Я вздохнул.

Какая душераздирающая история.

Склон горы в дальнем углу кладбища служил колумбарием. В скале были выбиты отверстия размером с обувную коробку. Ана набрала букет диких цветов. Я смотрел на нее издалека. Она повернула ключик и открыла стеклянную нишу в скале. В ней находились две урны — одна большая, а другая совсем крошечная — с того места, где я стоял, она походила на подставку для яйца. Ана склонила голову, поцеловала цветы и обложила ими урны, в которых покоился прах ее мужа и дочери. Она плакала. Я молчал, Хосе тоже. Он снял свою черную шляпу и мял ее в руках.

— Хосе, есть еще что-нибудь, что мне следует знать? — спросил я.

— Вы когда-нибудь слышали о Безумной Лидии?

Только этого еще не хватало.

Конечно, слышал. Помните все эти книги о Дали, лежащие на моем столе из красного дерева в "Президент-билдинг"? Дали купил у рыбачки Лидии, из Порт-Льигата, оштукатуренную лачугу, сложенную из грубых камней. Одна комната служила ему кухней и ванной, а другая — спальней и кабинетом. Там не было электричества и водопровода. Двое сыновей Лидии погибли в один день — несчастный случай на рыбалке. Я знал, что вскоре после продажи хибары женщину с диагнозом "маниакальный психоз" отправили в приют для умалишенных в Агулане, где она уморила себя голодом. Дали чувствовал себя виноватым в ее смерти. Он считал, что если бы он не купил этот дом, Лидию не отправили бы в лечебницу, потому что она скорее всего не сошла бы с ума. Дали в автобиографии пишет:

"Я запаниковал. Мы с Галой вернулись домой и сели обедать.

Вдруг она посмотрела на меня.

— У тебя лицо красное как помидор! — воскликнула она. — Что с тобой такое? Ты весь вспотел!

Я попытался съесть анчоус и немного хлеба с оливковым маслом, но не мог проглотить ни куска. Мной овладело отчаяние.

— Я трус. Лидия вернется и будет преследовать меня до конца жизни.

У меня началась ужасная мигрень.

— Нет, ты не трус, — твердо сказала Гала. — Ты не виноват в ее смерти. Ты повинен лишь в сомнении, а это хуже, чем смерть".

Я сорвал несколько цветов с ближайшего розового куста и подошел к могиле Лидии. Начался дождь. Такой холодный, что у меня мгновенно окоченели руки и ноги. Я стоял здесь, на всеми забытом кладбище, и скорбел о людях, которых даже не знал. "Здесь покоится Лидия, соловей Порт-Льигата, еще одна злополучная жертва трамонтаны". Я рассматривал надпись на простом, попорченном непогодой прямоугольном надгробии, которое медленно обращалось в прах.

— Что такое трамонтана? — спросил я.

— Один из самых жестоких и непредсказуемых ветров, известных человечеству, — сказала Ана.

— Еще так говорят, когда человек сходит с ума. Дыхание дьявола, — добавил Хосе.

— Люди в соседней деревне рассказывают, что иногда на крыше этого дома, при лунном свете, появляется Дали. Он дирижирует ветрами, словно церемониймейстер. Трамонтана дует в Пиренеях с такой силой, что человек может опереться о воздух и уснуть стоя. Если хотите понять Дали, то для начала постарайтесь понять, какой вред Эмпорде наносит эта стихия.

Это пейзаж его детства, подумал я. Здесь, в этом северно-восточном регионе Испании, где так великолепно лето и так сурова зима, Сальвадор Дали вырос и стал безумным гением сюрреализма. "Дыхание дьявола" — так называется и крепкий коктейль, куда входят лимончелло⁴, водка и кампари. Если честно, я бы не отказался от пары стаканчиков.

Ветер нещадно ворошил сухие листья.

— Дали — истинный каталонец. Но он обманщик и вор, — ляпнул Хосе. — Во всех интервью он утверждает, что Безумная Лидия подала ему оригинальную идею, из которой и вырос сюрреализм. Это было "откровение", не иначе. Абсолютная ложь. Правда в том, что Дали украл идею сюрреализма у молодого художника из Кадакеса по имени Анхель Планеллс, а затем сделал все, чтобы разрушить юноше жизнь. Бедная старуха Лидия не имела ничего общего с сюрреализмом.

— Да. Но без помощи трамонтаны гений Дали никогда бы не расцвел, — сказала Ана.

Хосе поправил ее:

— Нет, Ана. Без трамонтаны не было бы сюрреализма.

Я пожал плечами и не стал над этим задумываться.

— Вы женаты, Хосе? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — И никогда не был. Мне жаль об этом говорить, но я не знаю, что такое любовь. — Он состроил гримасу. — Впрочем, познавать новое никогда не поздно.

В единственном местном кафе крестьяне пили кислое вино и крепкий черный кофе со сладким испанским бренди и играли в настольный футбол.

— Го-о-о-о-ол! — заорал Хосе.

Стержень для управления фигуркой вратаря отсутствовал.

Деревянные футболисты были выкрашены в белый и красно-синий — как известно всем поклонникам футбола, это цвета барселонского клуба "Реал Мадрид".

В кабинете у меня висела огромная карта мира с перечнем флагов и статистических данных. Каждый регион имел свой цвет, а столицы были отмечены булавками. МИК намеревался создать сеть франчайзинговых⁵ компаний (по типу "Дали и сыновья") в крупнейших городах Европы и Америки. Тем временем я по долгу службы посещал распродажи в Майами, Париже, Лондоне, Нью-Йорке... Жил в "Гранд-отеле" в Стокгольме, "Георге V" в Париже, "Киприани" в Венеции и даже объездил весь Каир в поисках одной из картин Дали, которую можно было выгодно перепродать. Мои клиенты были как одержимые. Ничто не могло остановить их в стремлении потратить как можно больше денег. Снова и снова я повторял фразу, которую знал наизусть: "Журнал "Британские инвестиции" подсчитал, что цены на произведения Сальвадора Дали в период с 1970 по 1980 год выросли на 25,94%. И это только начало. Когда Дали умрет, цены взлетят до небес". На тот момент никакое другое капиталовложение не могло гарантировать такого дохода. Я был уверен, что мне повезло. Доллар постоянно падал. Вкладывать капитал в золото стало просто неприлично. На рынке недвижимости заработать было практически невозможно. Небогатые вкладчики оставались с носом. Для меня, консультанта по искусству и биржевого брокера, Дали был подарком судьбы. Он родился вовремя. Художнику исполнилось семьдесят шесть лет. На страницах газет и журналов он выглядел старой больной жабой. Я надеялся и молился, чтобы он поскорее умер.

Меня одолела бессонница. Если же засыпал, мне снились жуткие кошмары.

Несколько раз за ночь я вскакивал, мокрый от пота.

Утром подолгу стоял под душем, чтобы избавиться от боли в мышцах и ощущения тоски и вины.

Но я продолжал работать. Чтобы впечатлить клиентов, я сфотографировался перед знаменитой бронзовой доской с автографом Дали на фасаде частного музея в Сент-Питерсберге, штат Флорида.

Вскоре после этого в Ницце, на Французской Ривьере, я познакомился с ангелом. Это был не простой ангел: у него был самый острый язычок на всем белом свете — такой злой, что и представить себе трудно, — и взлохмаченные волосы цвета клюквенного сока. Говорят, у ангелов нет пола. Тем не менее тот, кого я встретил, определенно был женщиной. Мой ангел носил длинное шелковое платье, белое и струящееся, белые чулки, серебристые туфельки от "Шанель" и кружевные перчатки.

На лопатках у нее красовались прозрачные крылья, как у бабочки, а глаза из-за макияжа и белой пудры казались непомерно большими. В ее ушах покачивались хрустальные сережки. В одной руке она держала Библию. Я встретил ее на вечеринке в "Полночном ковбое" и немедленно узнал. Цвет волос, туфли, рассеянный взгляд, пудра, даже крылья. Мы пожали друг другу руки. До сих пор я никогда еще не здоровался за руку с ангелом.

— Ультра? — спросил я. — Ультра Вайолет?

— Да?

Кончики ее пальцев дрожали от волнения. Сначала я подумал, что она вдрызг пьяна. Речь ее была невнятной, а взгляд — блуждающим. Потом понял, что Ультра вовсе не пьяна. Она находилась в религиозном трансе — а это, возможно, еще хуже.

— Вы француженка, — улыбнулся я. — Художница. Провели детство в замке. Как вы попали в Голливуд?

— Это все Энди Уорхол, — сказал она.

— Расскажите.

— Что тут рассказывать? Сальвадор Дали отвез меня в своем лимузине на Сорок седьмую улицу на Манхэттене.

— То есть вы знаете Энди Уорхола? И Сальвадора Дали?

Ультра не слушала. Ей было чем со мной поделиться, и она жаждала это сделать. Она не могла остановиться.

— На мне был дорогой костюм от "Шанель", золотисто-розово-синий, и черный бархатный ободок в волосах. Дом был полуразрушенный, пожарная лестница вся проржавела. Студия на четвертом этаже называлась "Фабрикой". Там шла вечеринка. Кажется, в честь чьего-то дня рождения. На стенах зажигались и гасли разноцветные звезды и точки. Там был Нико, а еще Вива, Валери Соланис, Джим Моррисон, модель из "Вог", в коротенькой-коротенькой юбке, и прочие хиппи. На потрепанной кушетке лежало столько народу, что она выглядела как спасательная шлюпка. Кто-то испек шоколадный торт. Он смотрелся потрясающе, наверху и по бокам были шоколадные завитки. Я съела огромный кусок. Так вкусно! Через полчаса у меня онемело лицо, как от анестезии. Потрогала губы. Было ощущение, что их вообще нет. Все начали смеяться, и я вдруг поняла — шоколадный торт был с марихуаной. Потом у всех началась истерика. Мне казалось, что я смотрю какую-то бесконечную оперу. В студию на скейтборде вкатился ковбой. Между ног у него болтался транзистор, на три дюйма ниже промежности. Этот тип был одет как наездник на родео. Красный шарф вокруг шеи, кожаный жилет и черные сапоги. И никаких брюк, никаких трусов, огромные гениталии — напоказ. Они были выкрашены в золотой цвет и напоминали шары для гольфа. Он включил транзистор на полную громкость, передавали концерт Марии Каллас. На экране, натянутом между двух столбов, демонстрировался тридцатипятиминутный черно-белый фильм Энди Уорхола "Минет". Никакой озвучки. Энди так разволновался, что постоянно поправлял парик.

— А Дали?

Ультра Вайолет заулыбалась. Голос у нее был спокойный и нежный.

— Дали мастурбировал. Разумеется, Уорхол сфотографировал его в тот момент, когда он достиг оргазма. В то же самое время кто-то испражнялся в лифте.

Ну конечно, подумал я.

Она заметила сомнение в моих глазах.

— У меня был свой номер — бывшая комната прислуги в "Сент-Реджисе", рядом с номером Сальвадора Дали, — сказала она. — Я работала секретаршей во французском посольстве на Пятой авеню. Этим я занималась днем. А вечером выполняла обязанности секретаря у Дали. Мне приходилось наблюдать за его мастурбациями и регистрировать их в старом гроссбухе. Его отец был нотариусом. Однажды вечером я пришла к Сальвадору. Высокая обнаженная женщина-модель полулежала на кушетке, задрапированной бургундским бархатом. В золотистой ванне рядом с моделью плавал гигантский омар. Дали протянул руку и положил ей под мышку пригоршню сухих муравьев. К кушетке были привязаны два рычащих оцелота. Они скалили зубы. Когда Дали рисовал, резкие штрихи карандашом по бумаге звучали как удары хлыста. Вжик-вжик-вжик. Он быстро поцеловал меня в губы и сказал: "Тепер-р-р-рь твоя очер-р-редь р-р-рисовать". Я как могла набросала карандашом ноги и торс. Дали взял у меня рисунок и поставил на нем свою размашистую, через всю страницу, подпись. Он спросил: "Ты попозир-р-р-руешь для Сальвадора?" С аккуратностью часовщика он нарисовал мой профиль. Потом встал на колени, погладил мою талию живым омаром и сказал: "Давай поиграем язычками". Он сунул свой язык мне в рот. У него был вкус жасмина. "Душенька, — пророкотал Дали, отчетливо произнося каждый звук. — Бонжур!" Он колол мне щеки навощенными кончиками своих жестких, закрученных вверх усов. Я закипела от страсти, хотя подумала, что этот человек сумасшедший. "Я тебе поклоняюсь", — произнес он. Клешни омара причиняли мне боль. "Секс — иллюзия, — сказал Дали. — Самое возбуждающее — это не заниматься сексом". Зазвонил телефон. Сальвадор выбросил омара в открытое окно, поднял трубку и спокойно сказал: "Алло?" На следующий день мы с ним полетели в Кадакес. Я была постоянной спутницей мэтра в течение пяти лет. Дали заставлял меня пить его мочу, чтобы поделиться со мной своей гениальностью. Но результатом стали только прыщи.

— А как насчет твоей голливудской карьеры? — спросил я.

— Мы с Дали пили чай в "Сент-Реджисе", когда с ним уважительно заговорил какой-то застенчивый коротышка в серебристом парике. Он обратился ко мне: "Э... Ультра, вы такая красивая. Вам нужно сниматься в кино. Может быть, мы с вами сделаем фильм?" "Когда?" — спросила я. "Завтра", — ответил Энди Уорхол.

Я услышал достаточно. Она сумасшедшая, подумал я.

— Пока, Ультра, — сказал я. — Увидимся.

Она расправила свои крылышки и полетела к далекому кроваво-красному горизонту.

По крайней мере она попыталась это сделать.

Хотя и не улетела далеко.

Однажды осенью вышеупомянутый колбасник пригласил меня на одну из своих фабрик в Богом забытом городке. Листопад. Дождь. Разумеется, шел дождь. В Бельгии всегда идет дождь. Это называется "бельгийской погодой". В ледяном цеху этот тип опорожнил полную корзину требухи в хромированный аппарат, похожий на гигантскую посудомоечную машину, добавил туда же несколько пригоршней соли, перца, муки и специй и нажал на кнопку. Машина начала нервно выплевывать сосиски всех цветов и размеров. Некоторые мои клиенты сомневались в выгодности капиталовложений в Дали. Очевидно, у всех у них были задние мысли. Ведь художник может дожить до ста лет, не так ли? Да, может, но разве я виноват, что он унаследовал хорошие гены?

— Когда вы собираетесь перепродать картину? — спросил мясник.

— Когда умрет Дали.

— А когда это будет?

— Через год. Максимум через два.

Мне стало не по себе. Я ведь не был его врачом. Что я мог знать?

Меня напугали собственные слова.

Говорят, нападение — лучшая защита.

— Пожалуйста, поторопитесь, — попросил я. — Скоро совсем замерзну. Здесь чертовски холодно.

— Чего вы ждете?

— Денег, естественно. Из вашей фарфоровой вазы.

— У меня их нет.

Мне пришлось сменить тактику.

— Слышали когда-нибудь о Поле Гетти? — спросил я.

— Самый богатый человек в мире, — громко крикнул из соседнего помещения сын колбасника.

— Вот именно. Он сказочно богат. Как гласит молва, Гетти видит деньги каждый раз, когда думает о картинах. Виноват, сам Гетти утверждает обратное: "Когда я думаю о деньгах, я вижу картины". — Я сделал паузу и лукаво закончил: — Картины Дали.

— Поверьте, я не Гетти!

— А я не колбасник. Я люблю есть сосиски, но не умею их делать. Зато я знаток Дали. Я могу сделать вас сказочно богатым. Запомните: "Картье" и "Ролекс" — это марка. Дали — тоже. И вам следует знать еще кое-что. Деньги, которые лежат без дела, — это мертвый груз, друг мой. Чем больше вы вынете из своего тайника, тем богаче станете.

Я ушел, унося с собой содержимое фарфоровой вазы.

Сотрудники аукциона "Кристис" на Кинг-стрит (прямо за углом находилась резиденция королевы-матери) пригласили меня на вечернюю распродажу коллекции Эдварда Джеймса. Рожденный в непомерной роскоши и богатстве (по слухам, он был незаконным сыном короля Эдуарда VII), Эдвард Джеймс отошел от суровых аристократических кругов Англии и начал помогать молодым представителям богемы, чьи имена позже стали общеизвестными. Это были Сальвадор Дали, Леонора Каррингтон, Рене Магритт, Курт Вейль, Бертольт Брехт, Джордж Баланчин, Олдос Хаксли, Мэн Рэй и Зигмунд Фрейд. Джеймс поддерживал своих друзей, широко рекламируя их картины и прочие произведения искусства, которые впоследствии расходились по лучшим частным коллекциям сюрреалистических работ. Летом 1936 года Дали согласился на то, чтобы все его картины, акварели и рисунки, которые он создаст до июля 1938 года, принадлежали исключительно Джеймсу. На момент аукциона английский аристократ вел жизнь отшельника в мексиканских джунглях.

Зал был набит битком. Сзади клубилась густая толпа.

Джон Ламли взял молоток.

Лот за лотом переходил из рук в руки.

Меньше чем за пятьдесят секунд нью-йоркский торговец произведениями искусства Александр Йолас выложил миллион долларов за несколько сюрреалистических рисунков, которые Дали когда-то обменял на пару туфель и обед в дорогом ресторане. Он всегда покупал обувь на размер меньше. Мозоли заставляют бодрствовать дух, говаривал он. Возможно, и мне следует покупать тесную обувь, чтобы поддерживать себя в тонусе. Руки у меня вспотели. Стоило поднять трость, как кто-нибудь тут же предлагал более высокую цену. Я из кожи вон лез, но не мог купить ни одной работы Дали, даже за все деньги из фарфоровой вазы. "Сон" 1937 года, бесспорная музейная редкость (на фоне иллюзорного ландшафта Кадакеса вялое вытянутое лицо, закрытые глаза, веки, подпираемые костылями), был продан за триста шестьдесят тысяч фунтов плюс покупательское вознаграждение к окончательной цене.

Раз за разом цены на Дали побивали все рекорды.

Наконец все было продано. Я понял, что снова могу дышать.

Одним из непродажных лотов была гигантская софа, которой Дали придал форму и цвет губ Мэй Уэст⁶.

Когда аукцион закончился, я поболтал с Джоном Ламли.

— Поздравляю, Джон, — сказал я. — Мир стал свидетелем исторического вечера.

— Не сомневайся. Это была самая грандиозная распродажа лучших работ Дали, — ответил он и потеребил свой малиновый галстук. — А еще это поворотный пункт для всего рынка искусства. Отныне и впредь начнется закат.

— Закат? Что ты имеешь в виду?

Джон Ламли улыбнулся.

— В мире искусства не продают вещей по дешевке, — загадочно произнес он. — Делец предлагает тебе шедевр по сниженной цене? Значит, вещь украдена или это подделка. А может, и то и другое.

Нужно ли говорить, что из моих легких как будто выдавили весь воздух?

Я подумал о трехстах тысячах эстампов на парижском складе.

О производителе джинсов, выбросившем миллион долларов за иллюстрацию.

А еще о наших финансовых консультантах, которые заключают сделки и берут клиентов за горло.

С трудом добравшись до угла Сент-Джеймс и Пикадилли-стрит, я зашел в магазин "Рассел энд Бромли" и сознательно купил пару ботинок по крайней мере на размер меньше, чем надо.

Ноги у меня болели. Ощущение было такое, что я держу за горло самого себя.

Добро пожаловать в страну Дали!

Чтобы остаться в этом бизнесе, нужно было менять тактику. На кону стояло слишком многое, в частности мой дом, машины, жалованье, пай в компании, долги, репутация и мое будущее. Я решил, что свежий приток капиталовложений поднимет мне боевой дух, и изобрел схему, которая (как я надеялся) должна была стать моим спасательным кругом. Но сначала я вернулся в Испанию, к Ане. Она повезла меня в Барселону. Я преодолел все десять тысяч каменных ступенек собора Святого Семейства и выпил оршад, который был по виду похож на молоко, а по вкусу — на миндаль. Я попробовал сырых морских ежей, это было любимым лакомством Дали. Отвратительно! Бывший священник, который работал на кутюрье Пако Рабанну, предложил мне портрет работы Дали — лицо Чармейн Мао поверх лица Мэрилин Монро. Он запросил двадцать миллионов песет. Дешево. Я вовремя вспомнил, что сказал мне несколько недель назад Джон Ламли. Вам предлагают дешевку? Значит, вещь украдена или это подделка. А может быть, и то и другое. Как любой турист, я посетил всемирно известный бульвар Рамбла — Музей восковых фигур, Эротический зал и рынок Бокерия, пил безвкусную дайкири в кафе "Цюрих", где Хемингуэй любил потягивать коктейли. Но это было пятьдесят лет назад. Неподалеку от Пласа-де-Каталония, справа, в самом начале бульвара Рамбла, находится знаменитый старый фонтан (говорят, XIX века), скрытый за деревьями и цветочными клумбами — фонтан Каналетес. По местной легенде, если попить из фонтана, то обязательно еще раз вернешься в Барселону. Я пожадничал и выпил слишком много. Живот мой почти лопался.

— Ана, ты когда-нибудь встречала Дали? — спросил я.

Она прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться, и округлила глаза.

Мы зашли в галерею Дали — неподалеку от музея Пикассо. Мое внимание привлекла коллекция рисунков. Они представляли собой серию похожих образов — по большей части сюрреалистические тающие часы. Я заметил, что фирменные подписи Дали в правом углу каждого листа слегка отличаются друг от друга, как будто сделаны разными людьми. Подпись есть подпись, но не было даже хотя бы двух рисунков, на которых она бы точь-в-точь совпала. Странно, не правда ли? Я задумался, зачем художнику играть такими серьезными вещами, как собственная подпись. Удосужился ли хоть один человек из мира искусства заметить это? Чем внимательнее я присматривался, тем больше приходил в замешательство.

— Потрясающе, — прошептал я.

— Стэн, нам пора в аэропорт, — прервала мои размышления Ана. — Твой самолет...

Я не сдался:

— Представляешь, все подписи слегка отличаются друг от друга, — сказал я.

— Вы эксперт? — поинтересовался хозяин галереи.

— В общем... Да, полагаю, что так.

— Подпись Дали — это загадка для мира искусства, — сказал хозяин. — Как и сам художник, его подпись постоянно меняется и эволюционирует.

Я улыбнулся:

— Спасибо.

Хозяин галереи подошел к дверям, запер на замок и повесил табличку "Закрыто".

Вернувшись в свой офис в "Президент-билдинг", я вооружился увеличительным стеклом, как современный Шерлок Холмс, перелистал гору альбомов и выставочных каталогов Дали и выяснил, что существует 666 различных вариантов подписи. Я заулыбался. Художник никогда не использовал одну подпись дважды и с наслаждением изобретал все новые вариации. Мой приятель-фотограф сделал снимки крупным планом и увеличил подписи. Я развесил их в собственной ванной для просушки. Меня вдруг осенило, что, возможно, картины Дали — подлинные, но подписи — определенно фальшивые. Одни из них были подчеркнуты, другие нет. Почти в каждой вариации буквы "С", "Д" и конечная "И" были абсолютно разные. Некоторые были как будто выведены дрожащей рукой. Разве это не великолепная идея — собрать сотни как "абсолютно подлинных", так и "абсолютно фальшивых" подписей в один альбом? Какой сенсацией это может стать! Нет, я не мог так поступить — это загубило бы мой бизнес и поставило бы крест на моих доходах. Чем туманнее, тем лучше, как любил повторять Дали. Беспорядок высвобождает творческие способности, говорил он. Возможно, он был прав, но я оставил свои соображения при себе. Я снял фотографии, поработал ножницами и смыл обрезки в унитаз. Постучав в дверь, вошел президент МИК. Он схватил меня за подбородок, расцеловал в обе щеки и вручил мне гигантский список с именами, адресами и данными о финансовом положении самых богатых людей по всей Европе.

Вот перечень дойных коров, подумал я.

— Как идут дела? — спросил он.

— Отлично, господин президент.

Он потряс кулаком.

— Продавай, Стэн! Продавай больше!

У меня появилась идея. Сыр. Вот где мои истоки. Некогда я делал дырки в сыре "Эмменталь". Я попросил секретаршу связаться с возможно большим количеством владельцев молочных ферм и производителей сыра и пригласить их ко мне. Она достала справочник и договорилась о встрече с хозяином одной из крупнейших сыроваренных фабрик герцогства Люксембургского — страны, чья протяженность короче ее названия. Это независимое суверенное государство, одно из самых маленьких в Европе, теснящееся между Бельгией, Францией и Германией. Банковские услуги и финансовый экспорт — основа ее экономики.

Сыровар оказался бесцеремонным.

— Я занят. Не мешайте, — буркнул он.

— Не буду.

— Знать ничего не знаю об акциях и паях.

— Я тоже.

Он взглянул на меня. Озадаченно.

— Рисковый капитал? — спросил он.

— Отнюдь, — ответил я.

Он, должно быть, удивился, что я делаю в этом географическом аппендиксе Европы.

Я заметил у него во дворе гоночный велосипед.

— Кто выиграл Тур де Франс в 1958 году? — спросил я.

— Мой земляк Чарли Гол! — воскликнул он.

— Хорошо. А кто был вторым?

— Э... не знаю.

— Вито Фаверо, итальянец, — сказал я. — Никому не известный гонщик. Третьим пришел Рафаэль Джеминиани.

Это, так сказать, была домашняя заготовка.

— Точно! Здоровенный такой француз.

Я видел, что казавшийся поначалу непробиваемым сыровар быстро дозревает. Дозревает и тает.

— А по своей-то части вы такой же спец, как и по велосипедам? — спросил он. — Зачем приехали? Продать мне акции и загрести мои денежки? Я достиг своего нынешнего положения именно потому, что никогда не вкладывал деньги в сомнительные предприятия!

— Ничего не знаю о подобных капиталовложениях, — ответил я.

— Нет?

— Нет. И понятия не имею, что такое искусство.

— Я тоже.

— Есть только один художник, которого я знаю.

— Я разговаривал со своим банкиром. Он сказал, что вас надо гнать в шею.

— Хороший совет.

Сыровар усмехнулся.

— Во что, черт подери, вы пытаетесь меня втянуть?

— Ни во что. Я ничего вам не предлагаю. Если честно, у меня вообще нет опыта продаж. — Я уже понял, что фокусы его не интересуют. Пора доставать из волшебной шляпы белого кролика.

— Тогда что вы тут делаете?

— Я подумал, что смогу слегка вас обогатить.

— Обогатить меня? Вы?

— Да.

— Зачем вам это надо?

— Вы ведь любите сыр, не так ли?

— Не люблю. Никогда его не ем.

Какой осторожный, подумал я.

— Вы разумный человек, это видно, — сказал я и покачал головой. — Вы все знаете о Чарли Голе. А вы когда-нибудь слышали о величайшем художнике-сюрреалисте?

— Как его зовут?

Я вздохнул. Каждый день меня спрашивают, кто такой Сальвадор Дали. Да, мне известны факты. Я читал о мэтре. Изучил его жизнь, но по-прежнему не знаю настоящего Дали. И узнает ли вообще кто-нибудь?

— Дали, — сказал я. — Сальвадор Дали.

— Тот дурак с закрученными усами, которого показывают по ящику?

— Да.

Сыровар кивнул.

— Он старик.

Дали подобен воде, подумал я. Можно пить ее, можно налить в бутылку, но нельзя поймать и удержать.

— Правильно, — сказал я. — Вот, например, "Эдам" — это старый сыр, он крошится. Чем старше этот сыр — тем лучше. Его нужно выдерживать как минимум десять месяцев, чтобы получить характерный аромат. Замечательному круглому сыру "Эдам", с красной корочкой и ярко-желтой серединой, Американское сыроваренное общество присвоило звание "Лучший иностранный сыр". Ну а Сальвадор Дали — это почти что "Эдам". Учтите, каждый знаменитый художник подобен выдержанному сыру. Боннар дожил до восьмидесяти, Брак и Дюшамп — до восьмидесяти одного, Макс Эрнст и Матисс — до восьмидесяти пяти, Моне — до восьмидесяти шести. Жан Миро умер в девяносто, Пикассо — в девяносто три, а Шагал дожил практически до ста. Чем старше — тем лучше. Возьмите, к примеру, "Гауду" с ее мягким, чистым сливочным вкусом. Вы знаете, что ваш знаменитый датский конкурент начал экспортировать "Гауду", используя имена прославленных художников? Наш сыр — произведение искусства, гласит его реклама. Конечно, это фикция. Но им все сходит с рук. У них есть "Гауда Рембрандт" с богатым острым вкусом, выдержанная до полного совершенства, все равно что четырехсотлетняя картина. "Гауда да Винчи" сделана из цельных сливок с томатами, зелеными оливками, средиземноморскими специями и чесноком. Или возьмите копченую "Гауду Винсент Ван Гог" с дополнительным ароматом — это настоящая музейная редкость.

У него отвисла челюсть.

Еще немного красноречия, подумал я, поняв, что держу его за горло.

Хватай и тащи.

— Если честно, все музеи мира хотят, чтобы на их священных стенах висели Рембрандт, да Винчи и Винсент Ван Гог, — сказал я. — Тогда туристы толпами повалят. А вы хотели бы иметь у себя "Гауду Рембрандт", "Эмменталь да Винчи" и "Грюйер Винсент Ван Гог"?

Сыровар улыбнулся.

— Не знаю, — пожал он плечами. — В жизни не видел Рембрандта. Я никогда не был в музее.

— Вы признаете, что Сальвадор Дали — этот дурак с закрученными усами — также знаменит, как и Рембрандт?

— Конечно, — сказал он не задумываясь. — Я читал о Дали.

— В журнале "Панорама"?

— В том числе.

— А вы бы хотели приобрести картину Дали?

— Зачем?

— А почему бы и нет?

— Назовите хоть одну причину, почему я должен это сделать.

— У вас же есть стены?

— Конечно!

— Сколько?

— Дурацкий вопрос.

— Отнюдь. Чем больше стен, тем больше картин Дали вы сможете на них повесить.

— Я не собираюсь увешивать свой дом его мазней.

— Одной будет достаточно?

— Да, возможно. Если это окупится.

— Вы хотите дорогого Дали?

— Хочу самого лучшего.

Я склонил голову набок.

— Знаете, — сказал я, — скоро вы будет очень, очень богаты.

Он не понял.

Я объяснил:

— Всегда будут коровы. Всегда будет молоко. Пока есть коровы и молоко — будет сыр. "Гауда", "Эдам", "Грюйер", "Рикотта", "Чеддер", финский "Тильзитер", греческая брынза, "Камамбер", французский и американский бри, "Горгонцола" с синей плесенью... и так далее. Но Дали умрет. Он уже почти дозрел, не забывайте. Он скоро умрет. Когда это случится, то выпуск его продукции прекратится. Фабрика остановится. Не будет больше картин Дали. Никаких новых поставок. А спрос останется таким же, как и сейчас, даже еще возрастет. С экономической точки зрения это называется "взлетом цен". Помяните мое слово, цены на Дали подскочат. Теперь вы понимаете, почему я спросил насчет стен?

Он кивнул.

— Слушайте, — продолжал я. — Забудьте, что я сказал вам раньше — насчет того, что я вас обогащу. Это не так. Я вас обманул. Да. Кому нужны деньги? Мой совет лучше всяких денег. Но если вы не хотите... Эй, я кое-что заметил.

— Что?

— От вас пахнет сыром.

Сыровар покраснел от ярости. Казалось, его в любую минуту может хватить удар. Наступила неловкая тишина.

— Я прав? — спросил я.

— Вы закончили?

— Уверен, люди чуют запах ваших ног за милю. — Я вздохнул. Я сказал ему все, что он хотел услышать, и все, что он не хотел услышать. Пора закругляться.

— Вы знаете, как пахнет дорогая картина Дали? Так же, как и Чарли Гол, выигравший Тур де Франс. Такого достигают раз в жизни. Если вы хотите выгодно вложить капитал, позвоните своему биржевому брокеру. Позвоните управляющему банком. Вы хотите изведать счастье, какое только можно купить за деньги? Поговорите со мной. Если мне понадобится сыр, я приду к вам. Если вам понадобится Дали — приходите ко мне. Дали — это будущее, и предел — только небо. Знаете, как сказал Ките?

— Нет.

— Вы когда-нибудь слышали о Китсе?

— Нет.

— Он поэт.

— А... И что он сказал?

— "Вовеки радость красоту дарует".

— Как мило.

— Да.

Сыровар замолк, как будто подавленный величием минуты. Он прокручивал все это в голове. Я находился в состоянии, близком к шоковому. Я понятия не имел, что сделал, и повторял про себя фразу, которую мне за несколько дней до этого сказал президент МИК: "Пусть клиент думает, что он на небесах, когда на самом деле он в заднице". Это был дельный совет.

— У вас есть для меня Дали? — выдал этот пропахший сыром тип.

— Не сейчас.

— Вы сможете его раздобыть?

— Вероятно... Я могу попробовать.

— Что вам мешает?

— Спрос и предложение, — ответил я.

— Хочу красивую картину.

— Черт с ней, с красотой.

— Вы грубы.

— Нет, я реалист. Если хотите что-нибудь действительно красивое, обклейте стены банкнотами.

Великолепный афоризм. Его я также позаимствовал у президента.

— И что бы вы мне посоветовали?

Я нахмурился.

— Возможно, рисунки. Хотя их нелегко найти.

— Я могу дать вам десять тысяч.

— Десять тысяч чего? Люксембургских франков? Это гроши, друг мой.

— Долларов, — сказал он. — Американских долларов.

Я взглянул на свои новенькие, часы от Картье. Пора идти.

— Погодите! Погодите! Пятьдесят тысяч.

Я вздохнул.

— За пятьдесят тысяч вы не купите даже бумажных репродукций с подписью Дали, — сказал я.

— Мне не нужна бумага! Бумагой я подтираю задницу.

— Покупайте картину маслом, — посоветовал я. — На холсте.

— И во сколько это обойдется?

— Я вам позвоню.

В конце 1930-х годов Сальвадор Дали и его жена Гала жили в Париже. В то время в мире высокой моды гремело имя Эльзы Чиапарелли — в одном ряду с Диором и Шанель; у нее был салон на площади Вендом. Она попросила художника прорекламировать новый крем для тела и блеск для губ. Дали нарисовал призрачный ландшафт Эмпорды и ангела, который поливал елеем грудь обнаженной красавицы, разглядывающей свое лицо в зеркале. На песке лежала ослиная голова — "фирменный знак" Дали. Плюс россыпь нежных тающих часов, омаров, муравьев, костылей и телефонов. Художнику хорошо заплатили. Это были легкие деньги. Сюрреалистический ландшафт использовали в качестве фона для обложки "Вог", и вслед за этим посыпались новые заказы. В лице Дали мир моды обрел нового фаворита. Он рисовал бесчисленные иллюстрации — перевернутые туфли на шпильках, так что они могли играть роль женской шляпки; внутренность ванны, устланная мехом; пуговицы из шоколада; платье из омаров с майонезом (из настоящих омаров и настоящего майонеза!). Вскоре после того как я навестил великого герцога Люксембургского, один из вышеупомянутых холстов был выставлен на аукционе "Кристис" в Нью-Йорке. Это была маленькая квадратная картина маслом, которая называлась "Портрет Эльзы Чиапарелли" и изображала две огромные женские руки, соприкасающиеся кончиками пальцев, как будто в молитве, с ярко-красными накладными ногтями из крошечных зеркал. Подлинный Дали — несомненно, хотя никакого сертификата не было и эту картину прежде нигде не воспроизводили. Происхождение ее было туманным. Я вылетел в Нью-Йорк. Других претендентов не оказалось, и я купил "Портрет Эльзы Чиапарелли" по начальной цене в сорок четыре тысячи долларов плюс вознаграждение. Если на свете и существовали дешевки, то это был именно тот случай. Вернувшись домой, я вчетверо поднял начальную цену и, не чувствуя ни вины, ни сожаления, добавил еще двадцать пять процентов комиссионных. Чистая прибыль — сто пятьдесят тысяч долларов. Я позвонил сыровару и до посинения уговаривал его купить картину Дали. Он колебался, и я не понимал почему. Много позже сыровар объяснил мне причину — он думал, что Чиапарелли — это что-то вроде недозревшего сыра.

Меня охватила жажда мотовства. На вечернем аукционе импрессионизма и модерна в Лондоне я купил очаровательную картину Дали — на дереве, размером со спичечный коробок. Там были нарисованы две жареные фасолины, занимающиеся любовью на фоне все той же Эмпорды. Крошечный шедевр. Я разорвал квитанцию, выбросил ее в мусорную корзинку, сунул спичечный коробок в карман брюк и дважды прошел через таможню. Нет нужды платить пошлину, если можешь этого избежать. Я не азартен, не играю в карты, в жизни не покупал ни одного лотерейного билета и все-таки пару раз сорвал банк. Чисто случайно забрел на ярмарочную распродажу

и заметил фотокопию Дали — не на бумаге и не на холсте, а на чем-то вроде грубого брезента. Несомненно, она ничего не стоила. Фотокопия есть фотокопия, и не важно какая. Она неплохо смотрелась. Желтые и коричневые квадраты. Оригинал был мне знаком — я видел его в музее Дали в Фигерасе. Картина называлась "Гала, любующаяся Средиземным морем, которое на расстоянии двадцати метров превращается в портрет Авраама Линкольна" (также она известна как "Гала в представлении Дали"). На ней, в технике тромплей⁷, была нарисована обнаженная женщина, которая смотрит из окна. Через полуприкрытые веки, с определенного расстояния, вы увидите портрет Авраама Линкольна. Это была одна из первых оптических иллюзий Дали. Точнее, зеркальное отражение оптической иллюзии — но кто это заметил? Я купил фотокопию и побрызгал ее из пульверизатора, потом в магазине художественных принадлежностей купил стопроцентную полуглянцевую акриловую эмульсию и пальцами и кистью нанес пару слоев на брезент, размазав гель по картинке. Фен мне не понадобился, потому что мне некуда было торопиться. Я оставил картинку на ночь, чтобы она высохла и характерно потускнела, как бы от музейной пыли. На следующее утро я стал гордым владельцем репродукции Дали ("масло, холст"), которую невозможно было отличить от настоящей. Ее стоимость возросла до тридцати тысяч. Потом я подобрал для "Галы в представлении Дали" красивую рамку. Резная рамка ручной работы, украшенная золотой фольгой, обошлась мне в пять раз дороже, чем само "произведение искусства". Когда горбатый владелец остендского казино предложил устроить у него выставку Дали (музейного уровня), я сел в машину и отправился к нему на бельгийское побережье. Казино выглядело роскошно. Игральные кости, карты, рулетки, покерные столы — там всего хватало, включая "одноруких бандитов" и джекпот. Чтобы устроить трехмесячную экспозицию, которая имела бы постоянный успех, я позаимствовал у своих клиентов несколько "подлинных" работ Дали — "Корабль", совокупляющиеся фасолины, "Портрет Эльзы Чиапарелли" — и перемешал их с эстампами Жильбера Амона, несколькими бронзовыми статуэтками и неимоверно притягательной "Галой в представлении Дали". На открытие я приготовил хитроумный видеомонтаж из архивных пленок. На видео была заснята студия Дали. Певица и модель Аманда Лир со скучающим выражением лица лежала на спине, а между ног у нее ползал живой омар. Рядом стоял репортер в шляпе и что-то строчил в блокноте. Дали держал рядом со своим лицом маску — маску Сальвадора Дали. Зазвонил телефон. Художник схватил трубку. Она превратилась в живого омара. Дали испуганно уронил его и посмотрел на пол. Омар исчез.

Вокруг висели готовые и еще не законченные полотна.

Сальвадор Дали:

— Дали нужны две тысячи живых муравьев, четыр-р-ре трансвестита, белый ар-р-рабский жеребец, тр-р-риста мертвых кузнечиков, четыр-р-ре карлика, четыррре великана и доспехи Жанны д'Ар-р-рк.

Аманда Лир:

— Для картины?

Дали:

— Для вечер-р-ринки.

Аманда:

— Эта вечеринка будет произведением искусства?

Дали:

— Да! Также Дали нужны розовое шампанское из Пер-р-релады, живой афр-р-риканский слон, два р-р-рыбака из Кадакеса в бело-синей мор-р-рской фор-р-рме и кувшин фр-р-ранцузского меда.

Аманда:

— Это все для вечеринки?

Дали:

— Нет, для кар-р-ртины.

Аманда:

— Говорят, кто-то собирается снять фильм о вашей жизни.

Дали:

— Воз-мож-но. Все экр-р-раны в мир-ре недостаточно велики, чтобы вместить в себя гений Дали. Им пр-р-ридется использовать вместо экр-р-рана луну и запечатлевать каждую секунду жизни Дали. Пр-р-ротяженность фильма будет семьдесят лет.

Репортер:

— Зачем вы рисуете?

Дали:

— Чтобы ку-пать-ся в золоте — монетах и чеках.

Репортер:

— Некоторые называют вас сумасшедшим.

Дали:

— Правда? Ну так ср-р-равните наши банковские счета.

Репортер:

— Какая ваша любимая картина?

Дали:

— Та, котор-р-рая была пр-р-родана за большую сумму.

Репортер:

— Объясните нашим несведущим читателям: что такое сюрреализм?

Дали:

— Сюрреализм — это Дали!

Репортер:

— Вы знамениты?

Дали:

— Что значит быть знаменитым? Иисус Хр-р-ристос — вот самый знаменитый человек в целом мир-р-ре. А он ведь не получал Нобелевской пр-р-ремии.

Репортер:

— Кто лучший сюрреалист, не считая Дали?

Дали:

— Ив Танжи, потому что он может пер-р-рнуть с такой силой, что свечка на р-р-расстоянии двух метр-р-ров погаснет, а Дали, к со-жа-ле-нию, так не умеет.

Все вокруг аплодируют.

Мое ярмарочное приобретение было гвоздем программы.

— Какие-то квадраты, — говорили люди, морща носы.

— Это шутка? — спросил кто-то.

— Что интересного в обнаженной Гале?

— Прикройте глаза, — советовал я. — Теперь присмотритесь.

Они меня слушались. Обнаженная Гала превращалась в портрет американского президента.

Ее волосы и затылок становились его глазами.

Ох! Ах! Ох!

— Я вижу это! Я это вижу!

— Я тоже!

— Сколько это стоит? — спросил известный политик.

— Вы ведь не спрашиваете у женщины, сколько ей лет, — ответил я. — Так зачем вам знать, сколько стоит ее задница?

Смех вокруг. Аплодисменты и смех.

— Хочу это купить.

— Эта картина представлена в каждом альбоме Дали, — невозмутимо сказал я. — Ее страховая оценка — двести пятьдесят тысяч долларов. Чеки не принимаются. Только наличные.

— Двести, — предложил он.

— Извините. Дали нельзя купить на распродаже. Если вы ищете что подешевле, то обратитесь в местный супермаркет.

Политик купил фотокопию, заплатив требуемую сумму.

Четверть миллиона в коричневом бумажном мешке.

Где власть, там и деньги.

Тем же вечером я пошел на закрытый просмотр кинокартины ""Ф" — как фальшивка" — довольно невнятного документального фильма Орсона Уэллса с Эльмиром де Хори в главной роли, посвященного самому великому мошеннику всех времен и народов.

Орсон Уэллс:

— Это красиво, но разве это искусство?

Эльмир де Хори:

— Я изготовляю подделки. Плохая подделка или хорошая — вот в чем вопрос. От картины к картине, от подделки к подделке — фальсификатор проводит прямую линию, конечная точка которой — золото. Такого не в состоянии был сделать даже Джон Рокфеллер. Мир искусства — это мир притворства.

Орсон Уэллс:

— Мир искусства — сплошное злоупотребление доверием.

Бронзовые скульптуры Дали, которые я выставил в бельгийском казино, также имели интересную историю. Я получил их по накладной от Бенджамино Леви, сладкоголосого итальянца, который, по его словам, бывал в Венеции, Париже и Лондоне. Впрочем, я там его не встретил. Впервые мы повстречались в Нью-Йорке, на распродаже, устроенной в подвале четырехзвездочного отеля. Он сидел в киоске размером с обувную коробку и демонстрировал безумный набор из тающих наручных часов, карт таро, шарфов, пепельниц, кружек, тарелок, полотенец и пары бронзовых статуэток. Одна из них представляла собой сюрреалистическую лошадь с тающими часами вместо седла. Впрочем, она походила скорее на умирающего осла.

— Это не моя вина, — сказал Леви.

— Конечно, нет. Ведь не вы ее изготовили?

— Ну... — замялся Леви.

Старый трюк. В магазинчике художественных принадлежностей он купил деревянную фигурку лошади с великолепными пропорциями. Будущие живописцы используют такие в качестве манекенов, постигая основы рисунка. Потом Леви сделал следующий шаг. Он хорошенько намочил аптечную марлю и туалетную бумагу смесью из гипса и извести и осторожно обмотал марлей деревянную лошадку. Старые наручные часы в качестве седла — и готово. Эта штука, покрытая потеками гипса, выглядела сюрреалистично. Дали в то время жил в отеле "Морис" в Париже, и Леви ухитрился показать ему злополучную лошадь.

— Не засвидетельствует ли сеньор Дали подлинность этой лошадки в обмен на некоторую сумму наличными?

— Никогда! Никогда, пока я жив! Вон отсюда! Вон! — закричал Дали.

Он был в ярости. От негодования его усы дрожали, как антенны.

— А что вы сделаете, если я не уйду, сеньор Дали?

И тогда Дали совершил роковую ошибку.

Он схватил лошадку и начал бешено раздирать ее, глубоко вонзая пальцы в сырой теплый гипс.

— Вот что... вот... и вот! — крикнул он.

Леви быстро сделал несколько полароидных снимков. Гнев Дали утих, он швырнул лошадку итальянцу и выставил его из отеля.

Леви улыбнулся. Лукаво.

— Я выиграл, — сказал он.

Хватай и тащи.

Дали умен, это знают все, но в тот день Бенджамино Леви оказался умнее. Он сразу же отлил фигурку лошади в бронзе (ограниченный выпуск — двести пятьдесят штук), скопировал подпись с одной из самых знаменитых картин Дали и заказал бронзовое факсимиле.

— Двести пятьдесят сюрреалистических лошадок по десять тысяч долларов за каждую, оптом, — подытожил Леви. — Это составляет два с половиной миллиона долларов.

И Дали ничего не мог с ним поделать.

Отпечатки его пальцев были на сыром гипсе, их перенесли на форму для литья и на каждую бронзовую копию — а если этого оказывалось недостаточно, существовали еще и фотографии, подтверждавшие причастность Дали. Отпечатки пальцев и снимки — в минуту сомнения это лучше всякого сертификата подлинности.

Бенджамино Леви научил меня тонкостям ремесла.

— Хотите крупно заработать? — спросил он однажды.

— Если это не будет стоить мне целого состояния.

— Это ничего вам не будет стоить.

— Правда?

— Да. Совсем ничего.

— И как?

— Мы создадим новую работу Дали. Мы с вами.

— Вы? Я? Вместе? Нового Дали?

— Деньги поделим пополам. Стоимость и прибыль. Мое дело — технология, ваше — клиенты. Вот как следует поступить. Мы будем партнерами.

Соучастниками, подумал я.

— Клиенты. Технология. И это все?

— Да, это все.

— Отлично. Я в вашем распоряжении.

— Хорошо. Дайте мне какую-нибудь работу Дали. Маслом на бумаге подойдет.

— "Корабль"?

— Неплохая идея.

— У меня его нет. Я продал "Корабль".

— Не беспокойтесь, вы получите его назад.

Через шесть недель мне принесли большую и очень тяжелую посылку, упакованную в картон. В качестве юридического адреса отправителя значился швейцарский порт Чиассо, неподалеку от итальянской границы. Сердце у меня забилось. Я разодрал картон, и мне чуть не стало плохо. В посылке лежали шестьсот идентичных эстампов Дали (ограниченный тираж), выполненных на японской и французской бумаге, все пронумерованные и с карандашной подписью. Вдобавок все подписи были абсолютно идентичны. Они казались "электронными" и выглядели так, как будто на каждом листе расписался управляемый компьютером карандаш — шестьсот раз подряд. Что касается качества отпечатков, то на всех эстампах был изображен "Корабль", но увеличенный до гигантских размеров. Выглядело все это ужасно, как старая репродукция. Краска с одного бока словно вылиняла. Я не знал, что передо мной — клон, копия, дубликат, факсимиле, подделка, фальшивка, но это не было настоящей литографией, а следовательно — подлинным произведением искусства, в этом я был абсолютно уверен. И это всерьез меня взбесило. На следующий день позвонил Бенджамино Леви. Из Парижа? Венеции? Лондона? Чиассо? Бог весть. Он сумеет продать даже экскременты Дали, если решит, что они кому-нибудь нужны, подумал я. Может быть, кому-нибудь и нужны. Ну и пожалуйста.

— Что это вы мне прислали? — спросил я, подавив гнев.

— Дали.

— Черта с два.

— Дали на них расписался.

— До того или после того, как вы их отпечатали? Не пудрите мне мозги, ладно?! Где "Корабль"? — Я был в бешенстве. — Имею в виду оригинал. Вам же было сказано, что он мне не принадлежит.

— Теперь он принадлежит мне, — сказал Леви.

— Вам? Но каким образом?

— Скажем так — это часть сделки.

— Нет.

— Простите, да.

Тишина. Я вздохнул.

— Не смогу их продать, — сказал я. — Они даже отдаленно не похожи на оригинал.

— А я не вижу никакой разницы.

— Понимаю, вас не волнует количество. Неужели вам точно так же плевать на качество?

— Я куплю новый принтер.

— Дали это видел?

— Он сказал: продолжайте. До тех пор, пока сможете контролировать количество. И берите за каждый эстамп тысячу долларов.

Шестьсот оттисков помножить на тысячу долларов за штуку — это больше полумиллиона. Ничего себе. Я был вне себя от радости. Да, мне доводилось бывать мифическим "нашим корреспондентом в Голливуде". С этим давно покончено. "Наш корреспондент в Голливуде" играл теперь в криминальные игры в абсолютно реальном мире.

Я сел за стол и задумался. Полистал записную книжку и набрал телефонный номер. Мне ответил женский голос. Я надел свой лучший костюм и галстук и прихватил "Корабль" к дантисту. Сидел на кушетке в приемной со своей папкой и терпеливо ждал своей очереди. Прошел час. Когда дантист наконец смог меня принять, разложил эстампы на столе.

— Дали проживет не более пяти лет, — сказал я.

Дантист кивнул.

— Стоимость этой папки существенно возрастет.

Он снова кивнул и спросил:

— А что, если Дали не умрет?

— Никаких проблем. МИК выкупит у вас эстампы по двойной цене. Письменная гарантия, с подписью и датой.

Сосунок, подумал я. Если ты поверишь этому — значит, поверишь всему. Через пять лет МИК прекратит свое существование.

— Я возьму двести.

Вернувшись домой, я подсчитал барыш и засунул пачки денег в морозилку, вывалив на кухонный пол замороженные полуфабрикаты.

Я что — преступник? Кто еще прячет деньги в холодильнике?

Надо хватать то, что можно. И немедленно. Дали не будет жить вечно.

Мне нужен был холодильник побольше.

* * *

Бенджамино Леви рассказал мне еще одну удивительную историю. Правда это или нет — я не знаю, но даже если и нет, история все равно удивительная. В Венеции есть музей "Коллекция Пегги Гуггенхайма", и расположен он в бывшем особняке этого самого Пегги Гуггенхайма — в палаццо Венир-де-Леони на канале Гранде. Это самое значительное в Италии собрание европейского и американского искусства XX века. Если вы предпочтете подплыть к музею в гондоле, то первым шедевром, который вы увидите, будет скульптура Марино Марини "Городской ангел" (1948). Она представляет собой обнаженного мужчину верхом на лошади — его руки широко раскинуты, лицо обращено к небесам. Но самое впечатляющее — это размеры его члена. Лошадь твердо стоит на всех четырех ногах, ее голова и шея вытянуты параллельно гигантской принадлежности седока. Каждое утро, ровно в девять часов, епископ Венецианский пересекает канал на своем специально оборудованном катере, направляясь в базилику Святого Марка. Леви рассказал мне следующее. Каждый раз, когда Сальвадор Дали бывал в Венеции, он приходил к музею на восходе солнца и дежурил рядом со скульптурой Марино Марини. Когда он видел приближающийся епископский катер, то отвинчивал чудовищный пенис и прятал его за спину. Только когда епископ скрывался из глаз, Дали возвращал член на прежнее место.

— Зачем он это делал? — спросил я.

— Ну... возможно, Дали было стыдно, что даже венецианский епископ любуется порнографией, — сказал Леви. — Знаете, сколько людей, занимавших эту должность, избирались папами? Трое в одном только XX веке — папа Пий X в 1903 году, папа Иоанн XXIII в 1958-м и папа Иоанн Павел I в 1978-м.

— Или... — Я хихикнул.

— Да, да, вы правы, — кивнул итальянец. — Возможно, Дали просто нравится откручивать гигантские пенисы.

Все засмеялись.

Обедать мы пошли в "Гарри-бар".

Учтите, "Гарри-бар" — недешевое место. Мясной суп с овощами на первое стоит двадцать долларов, креветки в томатно-винном соусе (ничего сверхизысканного) обойдутся почти в пятьдесят баксов за порцию. Мы пили знаменитый коктейль "Беллини" — персиковый сок и игристое белое вино. Когда обед закончился, Леви обнаружил, что забыл свой бумажник, а также все наличные и кредитки. Он извинился, и за еду пришлось платить мне. А что еще я мог сделать? Только со временем понимаешь, что даже известные бизнесмены — это мелкая шпана.

Хотите еще одну лошадиную историю? Пожалуйста. Президент МИК — мой президент — контролировал все наши отрасли капиталовложений. Туда входили недвижимость, бриллианты и произведения искусства. Недвижимость была сущей бедой. Некогда целая группа наших вкладчиков отправилась на поиски местечка Гранд-Мер в Канаде, где, как им сказали, располагался курорт со всеми горнолыжными удобствами. Никто ничего подобного там не нашел. Курорта просто не существовало. С бриллиантами дело обстояло не намного лучше. Они проигрывали по четырем критериям: чистота, цвет, огранка и вес в каратах. Предлагаемые камни имели дефекты или изъяны, крошечные вкрапления других цветов или трещины, которые становились причиной разлома. Некоторые были обработаны лазером. Иными словами, ни один из этих камней не стоил капиталовложений.

Что я могу сказать о произведениях искусства? Я поставил все на Дали. Когда художник умрет, цены взлетят до небес. Непомерный спрос и никакого предложения. Предел — только небо. Тем не менее была одна проблема — Дали не умирал. Упрямый глупец. Конечно, вкладчики начали жаловаться. Я мог бы это предвидеть. Они хотели возврата денег. Они звонили президенту МИК. Он бросал трубку. Они опять звонили. От адвокатов со всего света летели гневные письма. Некоторые клиенты обращались в полицию и подавали иск в суд. Президент МИК по-прежнему ничего не желал слушать. Он продолжал болтать, лгать и надувать клиентов, как будто "завтра" не должно было наступить никогда. Однажды ночью он проснулся в луже крови — рядом с ним лежала отрубленная голова его любимой лошади — той самой, которая брала призы на скачках и принесла ему целое состояние. Совсем как голливудский продюсер Джек Уолте в "Крестном отце" (часть первая), он начал истерически визжать.

В любое время дня и ночи я получал звонки с угрозами от разъяренных клиентов.

— Я купил у вас двести оттисков! Вы дали гарантию, что заберете их обратно по двойной цене! Где мои деньги? — Это был дантист, которого я уговорил приобрести "Корабль".

— Потерпите. Дали болен. Нужно подождать. Пройдет немного времени, и он...

— И он — что?

— ...и он умрет.

— Мне придется сообщить о вас в полицию.

Я обманом лишил их "честно заработанных денег" — так заявляли некоторые толстосумы. Угрозы следовали за угрозами. МИК откупился от наиболее опасных людей. Я поспешно попытался перепродать несколько работ Дали на "Сотбис" и "Кристис". Оба аукционных дома, в Лондоне и в Нью-Йорке, вежливо отклонили мои предложения. Аукционщики объяснили свой отказ тем, что они буквально завалены картинами, и потому не возьмут на продажу Дали, никакого — даже те картины, которые я приобрел через капитана Мура. Я ничего не понимал. В конце концов, невозможно, чтобы все они были поддельными, поскольку капитан Мур являлся не только менеджером Дали, но и его личным секретарем. "Денежный капитан" Дали не стал бы обманывать клиентуру своего хозяина, ведь так? Каждый день я просматривал некрологи в газетах, надеясь увидеть имя Дали. Мне было нужно, чтобы он умер. Моя собственная жизнь зависела от его смерти.

Очередной телефонный звонок напугал меня до судорог.

Позвонивший пригрозил взять меня за горло.

Хватай и тащи.

Только на этот раз горло были моим.

Шагая по Мэдисон-авеню, я заметил "Корабль" в витрине бутика — в рамочке, с карандашной подписью и номером. Он продавался за семьдесят пять долларов. Я запаниковал и заспешил в небоскреб на авеню Америка. Площадь перед зданием была украшена цветами и деревьями в кадках, а по бокам теснились рестораны и кафе. Я поднялся на лифте на верхний этаж. Просторная, современная, с высокими потолками и деревянными панелями на стенах приемная. Громадные окна открывали великолепную панораму Нью-Йорка, от которой просто дух захватывало. Вдоль стен выстроились стеллажи с альбомами по искусству, но я пришел сюда не затем, чтобы наслаждаться. Мне нужна была поддержка. Я хотел защитить тылы. Майкл Уорд Стаут, цветущий коренастый мужчина лет сорока пяти, был американским поверенным Сальвадора Дали. Он походил на Оливера Харди⁸ — изящный и энергичный. Майкл пригласил меня в кабинет. Я почувствовал, что от него сильно пахнет табаком.

— У меня немного времени, — начал поверенный Дали. — Я делаю это в знак уважения, так что если бы мы могли просто...

— У вас уйма книг, — сказал я с притворным удивлением.

— Ну да, я же адвокат.

— И вы их все прочли?

Он был польщен.

— Почти все.

— Похоже на публичную библиотеку.

— К чему вы клоните?

— Эстампы. Эстампы Дали.

Он положил руки на стол и сказал, что ничем не может мне помочь.

— Все это началось на заре шестидесятых.

Адвокат вздохнул. Я тоже.

— Капитан Мур попросил Дали придать сюрреалистические черты некоторым эскизам Гойи. Тогда все наживались на имени Дали, не исключая и самого Дали. Он согласился на том условии, что ему заплатят за десятиминутную работу полмиллиона долларов. Но потом художник засомневался, и проект был отложен — а промедление смерти подобно. Капитан Мур опасался, что Дали может умереть, не успев закончить работу, и предложил ему подписать несколько сотен чистых листов бумаги. В случае смерти Дали рисунки Гойи можно было напечатать над подписью. Господи, какое это было откровение! Зачем вообще утруждать себя созданием картин? Дали заработал полмиллиона, подписывая чистые листы. В течение следующих пятнадцати лет он отказывался подписывать литографии, эстампы и гравюры — ставил автограф только на чистых листах, готовых к печати. Сколько их было всего? Никто не знает. Сотни тысяч — возможно, миллионы. Все подписи слегка отличаются друг от друга. Две секунды — и подпись готова. Вы говорите, что вам принадлежит моральное право на "Корабль", поскольку вы купили оригинал. Мне жаль, но такого права у вас нет. Я знаю по меньшей мере шесть или семь различных оттисков, каждый — за номером и подписью, которые продаются по всему миру начиная с семидесяти пяти долларов и заканчивая невероятно высокой ценой — свыше четырех тысяч за тот же самый эстамп. Месье Амон в Париже даже выпустил ограниченный малоформатный тираж. Что я могу сделать? Эстампы Дали — это все равно что нашествие саранчи. Саранча быстро ест и перелетает на огромные расстояния. Если верить Библии, нашествие саранчи было восьмой из десяти казней египетских. Дали — мой клиент. Мой долг защищать его, но, поверьте, я первый готов признать, что он освободил некую силу, которую никто не может контролировать. Его эстампы — это бич всего мира искусства. Дали продолжает расписываться на несуществующих литографиях, которые неизвестно когда и кем будут напечатаны. Окруженный сотнями листов чистой бумаги, он штампует свою подпись, как машина. Я наблюдал за этим процессом и чувствовал унижение, но что мог сделать? Я всего лишь адвокат, а не библейский Моисей.

Мы посмотрели друг другу в глаза.

Я видел в его глазах отчаяние и покорность.

Он вздохнул.

— Знаю, это отвратительно, — сказал Майкл Уорд Стаут, попыхивая большой сигарой. — Возможно, главный злодей во всей этой истории — не Дали, а капитан Мур. Еще несколько лет назад у него во Франции, Андорре и Испании склады были забиты чистыми листами бумаги, на каждом из которых была подпись Дали.

— Подлинная? — уточнил я.

— Кто знает?

— И что случилось со всей этой бумагой?

— Половину продали, остальное... остальное просто исчезло. Возможно, украли.

— Чудовищное мошенничество, — сказал я.

Адвокат пожал плечами.

— Я видел, как Дали ползает по полу кабинета, лихорадочно подписывая чистые листы — по сорок долларов за подпись, каждые две секунды. "Еще, еще, еще!" — орал он и возбужденно жестикулировал как сумасшедший, стоя по колено в бумаге, совсем как Орсон Уэллс среди газет в фильме "Гражданин Кейн". Если он занимался этим в течение часа, то становился богаче на семьдесят две тысячи долларов. Единственное, что интересует Дали, — это наличные. Немедленно, как можно больше и безо всяких вопросов.

Я был подавлен.

— Американские, европейские и японские торговцы произведениями искусства напечатали и продали фальшивых эстампов на сумму по крайней мере в миллиард долларов, — сказал Майкл Уорд Стаут. Его лицо покраснело и покрылось потом. — Имя Дали — патент на обогащение. Это нашествие саранчи, паутина, опутавшая весь мир. Мне жаль, но вы в нее попались. Картина, о которой вы говорите, — подлинный сюрреалистический шедевр 1940 года, незаконно воспроизведенный в 1960 году и подписанный в 1970-м, но, возможно, подпись поддельная. Хотя ваши эстампы и называются "ограниченным тиражом", раскрашенным, подписанным и пронумерованным вручную, на самом деле это дешевая фотография, цена которой самое большее от пяти до десяти долларов за штуку.

Фактически — ксерокопия, художественная ценность которой равна нулю. Дали заболел 15 февраля 1980 года, и я абсолютно уверен, что с тех пор он ничего не подписывал, включая чеки и банковские счета. Да, я могу поднять шум, и полиция конфискует эстамп, который видели на Мэдисон-авеню. Но разве это поможет Дали? Мне? Вам? Оставим все как есть...

Конечно, Майкл Уорд Стаут был прав.

— Проблема в том, что богачи любят произведения искусства, — сказал он.

Я потащился к себе в отель, на четырнадцатый этаж "Сен-Мориса" — если быть точным, на тринадцатый. Из окна моего номера открывался великолепный вид на Центральный парк. Я разделся и рухнул на кровать, даже всплакнул. Через час включил телевизор и заказал еду в номер. Когда вкатили столик на колесиках, мое внимание привлекло экстренное сообщение местного телеканала. На складе в Нью-Джерси, принадлежащем известному торговцу произведениями искусства, обнаружены, конфискованы и уничтожены десять тысяч, судя по всему, фальшивых эстампов Шагала, Миро, Леруа Неумана и Сальвадора Дали. Потрясенный, я, как лунатик, открыл дверь, чтобы вытолкнуть тележку наружу — как можно дальше. Дверь у меня за спиной захлопнулась, и я остался в коридоре отеля — совершенно голый, среди бела дня.

— Помогите! Помогите! — закричал я.

Тогда же в старом нью-йоркском зале собраний на Коламбус-серкл состоялась моя первая и последняя встреча с Энди Уорхолом, на тот момент самым известным из здравствующих американских художников. Он приехал, чтобы подписать свою сотую афишу в честь столетней годовщины Бруклинского моста. Энди не мог знать, что пару лет спустя в него выстрелят в упор и он будет медленно умирать от полученных ранений. Но глаза на его костлявом лице уже казались мертвыми. Уорхол был тощ, как фотомодель. Несомненно, анорексия. Или булимия. Он жевал резинку. Его серебристый парик походил на нейлоновую швабру, вывернутую наизнанку. Он был приклеен к лысой голове на висках и так скверно подстрижен, что со всех сторон просматривалась сетка. Я не упустил предоставившейся возможности и протянул художнику руку — я не знал, что Энди Уорхол никогда не отвечал на рукопожатие. Я представился.

— Э... Откуда вы? — спросил Энди.

— Из Бельгии.

— А, Бельгия. Это в Брюсселе, кажется.

— Нет, Энди. Брюссель — столица Бельгии.

— Э... Бельгия... Никогда о ней не слышал. Это, кажется, где-то в Скандинавии.

Он покраснел. Застенчивый человек в джинсах и рубашке из грубого хлопка. Ботинки у него были не начищены. Во время разговора он безостановочно подписывал то, что ему подсовывали, — плакаты, афиши, приглашения, денежные купюры, галстуки, носовые платки, чужие фотографии. Когда он наклонился, я увидел, что его парик остается на месте еще и благодаря металлической клипсе, вживленной в переднюю часть черепа.

— Энди, вы знакомы с Дали? — спросил я.

— Э... Кто вам сказал?

— Ультра Вайолет.

— Э... Да. Ультра пригласила меня к Дали на воскресное чаепитие, в бар отеля "Сент-Реджис". Прямо под росписью Максфидда Пэриша⁹, 1906 года. Скрипки играли "О, соле мио". Пэриш — один из моих любимых художников. В общем, чаепитием это было лишь условно. Дали сказал, что здесь его Двор чудес. Сборище устраивалось каждое воскресенье, с пяти до восьми. В это время напитки продают со скидкой. Гости упивались розовым шампанским, а я не употребляю спиртное. В тот день на Дали был пиджак из золотой парчи и синие замшевые туфли, как у Элвиса Пресли. Он был в обществе немолодой испанской аристократки, которую представил мне так: "Король Альфонсо". — Уорхол хихикнул и подписал смятую долларовую купюру. — Там был еще знаменитый танцор диско — видимо, кронпринц. Ровно в шесть часов в бар вошла Гала под руку с актером популярного бродвейского мюзикла.

— И что она сказала?

— "Энди, это Иисус Христос — супер-р-рзвезда".

— Гала хорошо говорила по-английски?

— Э... Ужасно. Больше это было похоже на русский. Дали поцеловал ее в щеку и одновременно сделал мне деловое предложение. Он намекнул, что мы можем объединить наши усилия и вместе создать триптих, представляющий трех женщин, которые изменили мировую историю: Ева Браун, Клара

Петаччи¹⁰ и Эвита Перон. Петаччи будет в центре, сказал Дали, вниз головой и мертвая — так, как она висела на виселице рядом с Муссолини. Дали на полном серьезе предложил назвать будущую работу "Суперб XX столетия!". Дали тоже плохо говорил по-английски, как и Гала...

— А что было потом?

Смех Энди Уорхола был похож на звон рассыпавшейся мелочи.

— Я спросил Дали, над чем он сейчас работает. Он сказал, что рисует портреты Мао и Сталина на облатках¹¹, так что можно будет запросто проглотить их. У меня с собой был "Полароид", я захотел сфотографировать его жену. "Не снимайте Галу!" — крикнула она по-русски. Они все время кричали, Гала и Дали. Я предложил обменяться работами — одну мою в обмен на одну его — и вдруг Гала ударила меня кулаком. "Никогда! Никогда! — вопила она. — Уор-р-рхол — фотогр-р-раф, а Гала ненавидит фотографии! Гала никогда не фотогр-р-рафируется!" Вот так они развлекались.

Энди протянул мне щепотку белого порошка.

— Хотите?

— Нет, спасибо.

Его парик съехал набок.

— Э... Можно мне вас сфотографировать? — спросил он.

— Меня?

— Э... Да.

— Конечно. Почему бы нет?

Щелкая фотоаппаратом, Энди Уорхол восклицал:

— Великолепно! Потрясающе!

Его глаза за стеклами очков казались огромными.

Вечером я улетел в Бельгию, которая "где-то в Скандинавии". Позже узнал, что Энди Уорхол практически ничего не видел. Возможно, если бы его не застрелили, он бы стал первым слепым художником в истории живописи.

В аэропорту разъяренные клиенты встретили меня кулаками.

Вот-вот должна была грянуть буря...

Был выписан ордер на мой арест. Измученный бессонной ночью (то задремывал, то часами лежал без сна), я встал, вымылся, побрился, спустился к завтраку и угодил прямиком в объятия десятка полисменов. В руках у них были пистолеты. Четверо поджидали меня в моей роскошной столовой. Они показали мне позолоченные значки в форме звезды, приколотые к бумажникам. Агенты разведслужбы были в накрахмаленных белых сорочках, черных костюмах и начищенных до блеска черных ботинках. От них пахло одеколоном. У меня вдруг сильно заболела голова. Мне приказали снять часы, ремень, шнурки от ботинок и вынуть мелочь из карманов, потом надели наручники и втолкнули на заднее сиденье полицейской машины, за обшарпанный экран из пуленепробиваемого стекла.

Я спросил, за что меня арестовали.

Водитель пожал плечами.

— Это знает только инспектор. Наше дело вас арестовать, остальное нас не касается. Вы, должно быть, наркодилер. Что продали? Шесть кило кокаина? Сорок фунтов "два нуля"?

— Что такое "два нуля"?

— Высококачественный гашиш, разумеется.

Завыла сирена, полицейский автомобиль понесся по

утренним улицам в участок. Меня ввели в грязную комнату для допросов. Наручники пристегнули к горячей батарее. Я со страху наложил в штаны. Инспектор полистал мой паспорт и принялся бешено стучать по клавишам старой пишущей машинки.

— Чем вы занимались до того, как стали инвестиционным консультантом?

— Слышали когда-нибудь о журнале "Панорама"? Я был их репортером в Голливуде.

— А до того?

— Проделывал дырки в сыре.

Инспектор от души захохотал.

— Понимаю. — Он неудержимо трясся от смеха. — Вы всегда торговали мыльными пузырями.

Через два часа, все еще в наручниках, меня отвели в здание суда.

Ботинки без шнурков сваливались с ног.

— Вы продавали несуществующую недвижимость в Далласе, штат Техас? — спросил судья.

— Нет.

— Плохие бриллианты?

— Опять-таки нет.

— Я освежу вашу память. Некоторые из камней, проданных вашей компанией, оказались так называемыми "кровавыми бриллиантами". Они были нелегально добыты из алмазных копей в Конго и Сьерра-Леоне. Доходы от их продажи использовались для финансирования самых жестоких межплеменных войн в Африке.

Я засмеялся:

— Я не имел дела ни с какими бриллиантами.

— Но вы ведь продавали картины Дали?

— Да.

— Поддельные картины Дали?

— Они продавались вместе с сертификатом подлинности.

— Ваша компания продавала "кровавые бриллианты". У них тоже был сертификат, если помните. Вы торговали подделками?

Я пожал плечами и сказал:

— Послушайте, насколько мне известно, работы Дали бывают трех видов. Самые лучшие — то, что я называю "абсолютно подлинным Дали". Это лично моя классификация. Весь "абсолютно подлинный Дали" — примерно до 1940 года — навечно заперт в Музее современного искусства в Нью-Йорке, в галерее Тейт и в парижском Центре Жоржа Помпиду. Второй уровень — это "якобы Дали", с 1950 по 1960 год. "Якобы Дали" — это картины, которые Дали мог видеть, к которым он даже мог притронуться, хотя они нарисованы другими. И наконец, существует потрясающее количество "безусловно поддельного Дали" — все, что появилось на рынке после 1972 года. "Безусловно поддельный Дали" — это рисунки и картины, акварели и эстампы, а также бронзовые статуэтки, о существовании которых сам художник, возможно, даже не знает.

— Вы знали обо всем этом — о "подлинном Дали", "якобы Дали" и "безусловно поддельном Дали", когда продавали картины своим клиентам?

— Не знал. Но догадывался. Я уже сказал, это моя личная классификация. Возможно, плод моего воображения.

— Почему же вы продолжали продавать картины?

Я пришел в замешательство.

Что сказать?

Ради денег, конечно. Мне нужны были наличные, чтобы я мог позволить себе жить так, как живут богачи.

— Это все моя алчность. Я сознательно продавал поддельного Дали, потому что мог обратить эти картины в деньги. Но не могу нести ответственность за все фальшивки и подделки, наводнившие рынок искусств. Я не художник. Не умею петь, танцевать или рисовать. Согласен, за всем этим кто-то стоит. Какой-нибудь безумный гений, который дергает за веревочки. Кто? Не знаю. Возможно, мафия. Ку-клукс-клан. Пришельцы. Кто-нибудь еще.

— Вы считаете Дали художником? — спросил судья и усмехнулся. — А Уорхол с его банками томатного супа — он художник? А Пикассо с перевернутым ночным горшком на голове? Они художники? Вы, должно быть, шутите. Художником был Рубенс. Этот итальянец, нарисовавший Мону Лизу, как его там, — он тоже был художником. Но Дали? Как только это вам пришло в голову? С вертолета он разбрызгивал по холсту свиную кровь. Вместо кисточки использовал цветную капусту. Если хотите знать, он не художник. Он шут. Клоун.

Что ж, о вкусах не спорят.

— Я затребовал полный список ваших операций, — сказал судья. — Вы птица высокого полета. Лучшие четырех- и пятизвездочные отели Лондона и Парижа, обеды и ужины в самых дорогих ресторанах — "Эль Булли", "Гарри-бар" и так далее. Поездки в Испанию дважды в месяц. Как вы думаете, кто в конечном итоге платил за всю эту роскошь? Ваши клиенты, бедные простаки. Вы жулик.

Его слова отзывались в моей голове как удары молота.

Я твердил о своей невиновности, невзирая на обвинения.

Мой адвокат сообщил мне, что дом конфисковали.

Машину тоже. Банковские счета были заморожены. Я разорился.

Судья деловито известил меня о том, что в целях безопасности он вынужден потребовать моей немедленной и безоговорочной изоляции. Я буду освобожден из тюрьмы по истечении тридцати одного дня. Губы у меня похолодели, руки и ноги отнялись. Мне вручили смятый листок — ордер на мой арест, после чего заперли в холодной камере, глубоко в недрах здания суда. Запах побелки и моющего средства был нестерпим. В те дни тюремная камера мало напоминала номер в трехзвездочном отеле, как это бывает сейчас. Бетонные стены, ни уборной, ни раковины, ни душа, ни телевизора, ни холодильника — только лампочка в двадцать пять ватт, койка, маленький деревянный стол, стул и несколько книг. Ни одеяла, ни матраса — ничего. Железо, камень и бетон. Мои запястья кровоточили. Я все еще был в проклятых наручниках. У меня болело все тело и раскалывалась голова.

Звонки телефонов.
Переполненный унитаз.
Чей-то смех.
Меня держали под замком, как лисицу в клетке.
Но для лисицы клетка означает смерть.

Сколько раз человек умирает, прежде чем наконец начнет жить? Я чувствовал себя страшно несчастным. Мучеником. Жизнь стекала у меня между пальцев, как песок, я остался ни с чем. За каждой дверью, которую я пытался открыть, возникала другая — запертая намертво. Меня покинули даже воспоминания. Я отчаялся, по-настоящему отчаялся. Меня словно разорвали на куски, и теперь даже мне самому было невозможно вновь собрать их воедино. Мозги у меня буквально плавились. Надо было разобраться в себе. Разве предыдущая жизнь не подготовила меня к этому долгому — слишком долгому — экскурсу?

По тюремным коридорам пронесся аромат супа. Я был голоден как волк.

— Можно мне миску супа? — спросил я у охранника.

— Супа? Здесь тебе не отель "Хилтон"! — рявкнул тот.

Я соскользнул на пол, прижавшись спиной к холодной стене.

Один, в темноте, я прислушивался к незнакомым звукам.

Стояла глубокая ночь.

Ровно через две недели после ареста я был освобожден благодаря чистой формальности. Судья случайно уничтожил протокол допроса из моего досье. Он совершил судебную ошибку. Неполное досье есть несостоявшееся досье. Тюремные врата распахнулись, и меня вытолкали за порог, покрытого глубоко въевшейся грязью, но зато снова свободного. Надолго ли? Мой адвокат сказал, что досье разослано через Интерпол в 177 дружественных стран. Что мне было делать? Моими единственными сокровищами были казенная расческа, казенная зубная щетка и три рулона казенной туалетной бумаги. Собирался ли я прожить остаток дней своих мелким жуликом? На улицах было сыро и холодно. Через дорогу от впечатляюще мрачных тюремных стен располагался цветочный магазин. Я зашел, купил четырнадцать алых роз — по одной за каждый день своего заточения — и попросил друга отвезти меня в парижский аэропорт имени Шарля де Голля, в надежде избежать проверки и пристального изучения моего паспорта. В Париже я купил сумку, маникюрные ножницы и билет до Барселоны (в один конец) через агентство "Американ экспресс". Мои ножницы, сумка и билет, подумал я, после чего разрезал пополам все свои кредитки и выбросил в мусорное ведро вместе с ножницами. Примерно в девять вечера самолет пересек испанскую границу. Повсюду было темно и тихо. Наступала ночь. Для меня, впрочем, сияло солнце свободы.

Внезапно я вспомнил коротенький диалог, который где-то когда-то прочел:

"Вы жили счастливо? — спросил писатель.

— Жизни не хватит, чтобы ответить на этот вопрос, — сказал мудрец".

Примечания

1. Тео Кожак — манхэттенский полицейский, герой популярного в 1970-е гг. одноименного сериала. — Здесь и далее примеч. пер.

2. Препринт — издание, состоящее из материалов, публикуемых предварительно, до выхода в свет книги, для которой они написаны.

3. Дон Корлеоне — вымышленный персонаж, герой романа "Крестный отец" и одноименного фильма.

4. Лимончелло — итальянский лимонный ликер.

5. Франчайзинг — специальный вид лицензирования, когда компания — владелец известной торговой марки предоставляет другой компании право ставить эту торговую марку на свою продукцию, но при этом получает право контроля за качеством и т.д.

6. Мэй Уэст (1892-1980), американская киноактриса, писательница, певица.

7. Тромплей (фр.) — оптическая иллюзия.

8. Оливер Харди (1892-1957) — популярный американский комик.

9. Максфилд Пэриш (1870-1966) — американский художник и иллюстратор.

10. Клара Петаччи (1912-1945) — любовница Бенито Муссолини. Казнена вместе с ним.

11. Облатка — здесь: лепешка из пресного пшеничного теста, употребляется в католической и лютеранской церквях во время таинства евхаристии.

К оглавлению

Следующая страница